Сталинская премия по литературе: культурная политика и эстетический канон сталинизма - Дмитрий Михайлович Цыганов

организациями на соискание Сталинской премии. (Отметим, что никаких четких критериев выдвижения у этих организаций не было, потому что с самого начала порядок попросту не был утвержден[105].) После заключительной баллотировки и подачи итоговых списков рекомендованных к премированию кандидатов в вышестоящие органы Комитет больше не мог влиять ни на дальнейшую процедуру рассмотрения, ни на детали финального списка номинантов. Документы направлялись в Совнарком СССР, копии рассылались в Комитет по делам искусств при СНК СССР, с 1939 года возглавляемый М. Б. Храпченко, Комитет по делам кинематографии при СНК СССР (с 20 марта 1946 года — Министерство кинематографии СССР, возглавляемое И. Г. Большаковым) и в Комитет по делам архитектуры при СНК СССР, с сентября 1943 года ставший обособленной административной структурой[106]. Непосредственно процессуальной стороной премирования занимался Агитпроп ЦК (Управление пропаганды и агитации ЦК; с 1948 года — Отдел пропаганды и агитации ЦК), заметно упрочивший свои позиции в разветвленной системе, обеспечивающей работу института Сталинской премии, уже в послевоенный период. Д. Т. Шепилов в мемуарах подробно описал ход подготовки премирования во второй половине 1940‐х годов:

…кандидаты на Сталинскую премию выдвигались государственными и общественными организациями, а также отдельными учеными, литераторами, работниками искусств. Затем выдвинутые кандидатуры обсуждались общественностью. С учетом материалов обсуждения Комитет по Сталинским премиям тайным голосованием принимал решение по каждой кандидатуре. После этого все материалы поступали в Агитпроп ЦК.

Агитпроп давал свое заключение по каждой работе и каждому кандидату, составлял проект постановления Политбюро (Президиума) ЦК и направлял все материалы Сталину.

Но до этого у Андрея Александровича Жданова тщательно обсуждалось и взвешивалось каждое предложение. Мы обсуждали вышедшие за год художественные произведения. Просматривали некоторые кинокартины. Председатель Радиокомитета Пузин организовывал в кабинете Жданова прослушивание грамзаписей симфоний, концертов, песен, выставленных на премию.

Андрей Александрович очень детально и всесторонне оценивал каждое произведение, взвешивал все плюсы и минусы[107].

Стоит отметить, что на каждом из этих этапов список предложенных Комитетом кандидатур корректировался, а в Комиссию Политбюро (этот орган был создан постановлением Совнаркома № 1202 от 28 мая 1945 года не в качестве постоянно действующей институции, а формируемой ежегодно) поступало несколько «редакций» этого списка, содержавших правки, внесенные по результатам обсуждений в каждой из организаций. И уже Комиссией Политбюро формировался итоговый список кандидатов, по возможности учитывавший все ранее поступившие предложения; именно он обсуждался на заседаниях Политбюро. С усилением позиции Жданова в 1947–1948 годах необходимость в ежегодном созыве Комиссии Политбюро исчезла[108], а ее полномочия перешли к Агитпропу. Очевидно, что последнее слово в решении вопроса о присуждении произведению Сталинской премии оставалось за человеком, чье имя носила награда. Вся эта система строго укладывается в схему, отражающую ее устройство в довоенный и послевоенный периоды[109].

Именно И. Сталин зачастую вносил существенные коррективы не только в лауреатские списки, вместе с приближенными образуя как бы альтернативный «Комитет» (в немноголюдный круг участников которого, помимо членов Политбюро, начальника или заместителя начальника Управления агитации и пропаганды ЦК и председателя Комитета по делам искусств, входили некоторые члены правительственного Комитета по Сталинским премиям и другие приглашенные извне участники[110]), но и в институциональный облик премии. Говорить о жесткой формальной регламентации в данном случае не приходится, потому как гибкость и подвижность контуров этой системы постулировалась самим Сталиным. В частности, 31 марта 1948 года в рамках очередного обсуждения по вопросу присуждения премий, как вспоминает К. Симонов, Сталин несколько раз заострил внимание присутствовавших: «…количество премий — элемент формальный и если появилось достойных премии произведений больше, чем установлено премией, то можно число премий и увеличить»[111].

С течением времени «экспертный состав» этого альтернативного «Комитета» претерпевал кадровые изменения, каждое из которых все очевиднее утверждало доминирующее положение того, кого Л. М. Каганович именовал не иначе как Хозяином[112]. Так, принятие решений о присуждении премий в области художественной литературы стало восприниматься «всецело как епархия самого Сталина, и только его»[113] лишь с момента смерти А. А. Жданова, прожившего немногим более двух лет после прочтения разгромного августовского доклада 1946 года. Именно поэтому вождь не спрашивал мнения членов Политбюро и лишь изредка советовался с приглашенными «писательскими начальниками», вынося решения по премированию того или иного литературного текста. По выдержкам из записей Симонова, сделанных в конце 1940‐х и позднее «вмонтированных» в том мемуаров, можно судить и о совершенно особенном отношении вождя к процессу присуждения премий его имени. Для Сталина эти награды были одним (если не единственным) из способов выразить собственное одобрение. Присуждая премии, он как бы расставлял нужные ему акценты, тематически и идейно ориентировавшие писательское сообщество[114]. С этим и были связаны его повышенный интерес и, как следствие, внимание к обсуждавшимся произведениям. По словам Симонова,

Все, что во время заседания попадало в поле общего внимания, в том числе все, по поводу чего были расхождения в Союзе писателей, в Комитете, в комиссии ЦК, — давать, не давать премию, перенести с первой степени на вторую или наоборот, — все, что в какой-то мере было спорно и вызывало разногласия, он читал. И я всякий раз, присутствуя на этих заседаниях, убеждался в этом.

Когда ему (Сталину. — Д. Ц.) приходила в голову мысль премировать еще что-то сверх представленного, в таких случаях он не очень считался со статусом премий, мог выдвинуть книгу, вышедшую два года назад, как это в мое отсутствие было с моими «Днями и ночами» (пьеса К. Симонова, написанная в период с 1943 по 1944 год. — Д. Ц.), даже напечатанную четыре года назад, как это произошло в моем присутствии, в сорок восьмом году[115].

Принимаемые участниками «не столько заседаний, сколько разговоров» решения о присуждении тому или иному писателю премии в одной из номинаций не только мгновенно вводило его в круги литературного истеблишмента, многократно поднимая количественное значение тиражей (стандартный показатель варьировался от 150 000 до 350 000 экземпляров), но и, говоря словами Сталина, «включало в искусство»[116]. И это оказывается принципиально важным моментом: в условиях позднесталинского «мрачного семилетия», где абсурд плотно сопрягался с паранойей, не народная любовь и не читательское признание «включали» то или иное произведение в «ядро» соцреалистического канона, а именно обычно украшавшая один из форзацев книги фраза: «Постановлением Совета Министров Союза ССР [писателю] NN за роман / повесть / пьесу [и т. д.] присуждена Сталинская премия первой / второй / третьей степени за 19NN год».

Апофеоз сталинского влияния на премию придется на послевоенную эпоху — период позднего сталинизма, — когда