Морской узелок. Рассказы - Сергей Григорьев

Серая утица

В то самое время, когда Иегудиил Хламида только еще вступил на серую полянку, чтобы развести там костерчик, в редакции «Самарской газеты» начался давно небывалый переполох. В кабинете редактора-издателя Семена Ивановича Костерина зазвенел телефон. Он звонил пронзительно и долго. Наконец Семен Иванович взял трубку, и из редакции, преклоня ухо к двери, репортер Рогозов услышал глухо, но ясно слова:

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

Семен Иванович положил трубку и прошел в редакцию. Его там ждали. Секретарь редакции Алексей Алексеевич сидел за своим рабочим столом в серой «крылатке», какие в те годы носили вместо летнего пальто почтенные люди, уже отбывшие сибирскую ссылку и после возвращения оттуда гласный надзор, а ныне живущие под негласным надзором полиции.

— Ну что? О н звонил? — спросил Алексей Алексеевич.

— О н. Он велел мне сейчас явиться… Чего вы там опять? Опять, чай, нахламил ваш любимый Хламида?

— Да нет, Семен Иваныч. Хламида еще и не был. Он еще только будет писать на злобу дня.

— Ну, все равно. Идите-ка к нему вы!

— Я? — всплеснул секретарь редакции серыми крыльями.

— Кто же еще? Вы там что-то написали, а что, я не знаю… Идите-ка, дорогой мой, идите.

— Когда?

— О н говорил — н е м е д л е н н о!

— Немедленно?!

Алексей Алексеевич встал и серой утицей выкатился на улицу.

Прекрасное стихотворение

Вице-губернатор встретил Алексея Алексеевича приветливо. Встал навстречу и, сняв «рабочую рукавицу», протянул гостю несколько вспотевшую руку.

— Ах, это вы? Прошу садиться, господин Дробыш-Дробышевский. А что же Костерин? Я звал его.

Алексей Алексеевич сказал:

— Он передоверяет мне. Фактически газету веду я.

— Вы? Вы? И что же получается?!

И Кондоиди протянул редактору гранку с зачеркнутой накрест «Песней о Соколе».

— Что это такое? Что это такое — спрашиваю я вас? Вас я спрашиваю, милостивый государь! — горяча себя нарочно, воскликнул вице-губернатор. — Что это?

— Это стихотворение в прозе… Вернее, белые стихи без рифмы. Молодой, начинающий писатель. Талант! Прекрасное стихотворение! Вы сами с этим согласитесь.

— Прекрасное? Да, именно пре-красное. Красное чересчур, слишком. И вы думаете, я не понимаю? Да! И, знаете, ведь с болью, глубокой болью зачеркнул. Это не красные цензорские чернила, а кровь сердца…

— Да, жаль. Погибли стихи. И автор будет огорчен.

— Погибли? Почему погибли? Талант? Вы должны руководить молодыми дарованиями, направлять их, совращая с опасного пути. Нынешняя молодежь не знает края, как дети. Удержать ребенка, который беспечно подбежал на край пропасти, — вот ваша задача. А что сделали вы? Приложили вы руку, перо редактора к этому, например, стихотворению?

— Не посмел. Посмотрел бы я, что сделали бы вы, какое слово вы бы сами, Владимир Григорьевич, изменили… Это легко все-то зачеркнуть одним махом.

— Я? Я по цензурному уставу не имею права приписать ни одного слова, ни одной буквы! — павлиньим голосом закричал Кондоиди. — Я могу только зачеркнуть или разрешить… А вы — вы всё можете. Вы — редактор. Да вот, прошу…

Кондоиди вскочил с своего кресла и предложил его занять Алексею Алексеевичу. Тот занял предложенное ему место.

— Что же я могу сделать? — усмехнулся редактор. — Напишу: «Печатать все, цензор такой-то».

— Нет, нет! — весело приговаривал Кондоиди. — Кое-что. Так, слегка… Вы измените своей собственной рукой, и стихи увидят свет. Пожалуйста, читайте!

— «Песнь о Соколе», — уныло прочитал редактор.

— Да, «песнь» — ну, это слишком торжественно. Но почему о соколе? Что такое сокол?

— Птица. Хищная, но не очень крупная птица…

— Так. Но почему именно сокол, а не другая птица?

— «Песнь» — и вдруг о к у р и ц е! Да еще белыми стихами в высоком стиле! А сокол, он… он что же? Так, бьет себе мелких пташек — воробьев, синиц, трясогузок… М е л к и х пташек, Владимир Григорьевич…

— Ну, пусть мелких, пусть. Мелких можно. Пусть будет «О соколе и уже». Читайте дальше.

Алексей Алексеевич читал строку за строкой унылым голосом, а вице-губернатор повторял каждую строку приподнято, с выражением, и предлагал свои поправки.

Кондоиди вошел во вкус. Вскакивал с места, ходил по кабинету размеренными шагами, в такт повторяя: «Вдруг в то ущелье, где уж свернулся, пал с неба сокол с разбитой грудью, в крови на перьях…» Он даже очень искусно изобразил ужа, прошипев: «Что, умираешь?..»

— «А волны моря с печальным ревом о камень бились». Тра-та-та-та! Та-та! Пишите так: «с плеском о камень бились». Зачем с ревом? Это грубо. Бились? Нехорошо. Нельзя ли так: не «бились», а «терлись»? «И с плеском волны о камень терлись».

— Терлись? Что за чепуха! Где это волны трутся? — в отчаянии взмолился Алексей Алексеевич.

— Да, да. Вижу сам. Нехорошо. Согласен, пусть бьются. Но вот мне решительно не нравится: «с м е л ы й». Почему смелый?

— Ваше превосходительство, — усталым, упавшим голосом сказал редактор. — Соколы все смелые…

— Ага! А какого цвета бывают соколы? Вы видели их вообще?

— Да так… в общем, серый… Защитное оперение…

— Отлично: «О, серый сокол!»

Редактор сердито завозился в кресле, бросил перо и развел руками:

— Ну уж это… знаете!

— Ну хорошо, хорошо! Не сердитесь! Пусть будет «смелый». Хотя мы вашего сокола немного пощипали, но, поверьте, автор будет доволен. Теперь подпись. Вероятно, псевдоним? Максим? Почему Максим? «Большой»? «Великий»? Но ведь это начинающий, молодой, вы говорите, человек — и сразу «великий»…

Редактор устало зевнул и ответил:

— Максим — православное имя, ваше превосходительство.

— Православное? Хорошо-с!

Кондоиди, готовясь нанести еще один, последний, удар, сел против редактора и глубоко втянул воздух носом, даже храпнув.

— Горький? Почему «горький»? — раздраженно выкрикнул он.

— Не знаю, Владимир Григорьевич, — грустно сказал Алексей Алексеевич.

Кондоиди заторопился и написал на полях гранок:

«П е ч а т а т ь р а з р е ш а ю в и с п р а в л е н н о м в и д е. В л а д. К о н д о и д и».

Общипанный сокол

Иегудиил Хламида вошел в редакцию и поднялся во второй этаж по скрипучей деревянной лестнице. На лестнице пахло торговой баней. Из секретарской слышались сердитые голоса.

— «О чем шумите вы, народные витии?» — весело спросил Хламида, входя в комнату.

В секретарском кабинете на своем месте сидел в крылатке Алексей Алексеевич. Против него — редактор-издатель Семен Иванович. Они о чем-то спорили и сразу замолчали, когда вошел Иегудиил Хламида.

— А вот и он! Полюбуйтесь, Алексей Максимович, на своего общипанного сокола…

Хламида взял в руку протянутый ему корректурный листок. Прочитав, приподнял левую бровь:

— Это что же? Кто это посмел вписать сюда свои слова?

— Это я! Я посмел! — ответил Алексей Алексеевич. — Я говорил вам, что такую вещь и посылать в цензуру опасно.

Хламида сорвал с себя шляпу и хлестнул ею по столу:

— А по-моему, можно и должно!

— Не очень петушитесь, Пешков, — сказал Семен Иванович. — К чему вдруг сокол? Мало ли вам других птиц?

— Я запрещаю печатать мои стихи с этими глупыми поправками!

— «Запрещаю!» Подумаешь тоже! Как это «запрещаю», если цензор написал «разрешаю»? Это не дело! Для кого вы пишете? Для наборщиков?

— В таком случае — прощайте! — Иегудиил Хламида нахлобучил шляпу и, стукнув палкой по столу, вскричал: — Я понимаю его (он поднес палку под нос издателя), но вас (он отступил и надменно поклонился секретарю) — нет!

Хламида вышел, задевая сапогами стулья. Секретарь и издатель прислушались. Хламида потоптался в передней и повернул не вниз, к выходу, а вверх, по шаткой лестнице на антресоли, где помещалась корректорская.

Оба, и редактор-издатель и секретарь, облегченно вздохнули.

— Обойдется! — сказал секретарь.

— Не уйдет! — сказал Костерин. — Вы с ним еще поговорите. Ведь стихи-то стали еще лучше… Без реву…

— Попробую, Семен Иванович.

Осторожно ступая, Семен Иванович вышел из редакции. В передней прислушался в сторону антресолей и через типографию, двором и черным ходом, вернулся домой.

Корректура

На антресолях, в корректорской, струя угар, шумел на огромном круглом подносе пятиведерный самовар, давно не чищенный, в зеленых пятнах и белых потеках. Катя Волжина и Ольга Розанова (Розанчик) читали первую корректуру.

В корректорскую робко вошел секретарь редакции. Он оставил внизу свою серую крылатку и оказался в сером аккуратном пиджаке и белых майских брюках.

— Можно и мне чайку?