Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др. - Вячеслав Гречнев

Достаточны ли были основания для женитьбы — этот вопрос остается открытым, но вполне определенно можно сказать, что Иван Ильич не был влюблен в свою невесту и вообще довольно приблизительно представлял ее как человека и уже в самом начале их семейной жизни почти не скрывал своего равнодушия к миру ее мыслей и чувств и с вызывающей откровенностью давал понять, что ему инте­ресна только его собственная жизнь, в которую она, по его мнению, весьма бесцеремонно подчас вмешивалась или позволяла себе «гру­быми словами ругать его» (Т, 25, 74).

Болезнь и связанные с ней страдания, физические и нравственные, сделали то, что еще недавно считавшееся вполне нормальным стало восприниматься и оцениваться как ненормальное. Лишенным большого человеческого смысла видится теперь Ивану Ильичу все связанное с карьерой, обустройством дома, игрой в карты и т. д. С принципиально иной точки зрения взглянул он теперь на отчуждение, царившее в его семье и тоже считавшееся чем-то почти нормальным. Всюду и во всем разглядел он не только притворство и равнодушие, но и — ненависть, как никогда глубоко осознал он, что они абсолютно чужие друг другу люди, случайно встретившиеся на земном пути и совсем напрасно соединившие свои судьбы. Да, это она, казалось бы, близкий ему человек, жена и мать его детей, в тайне от всех «стала желать, чтоб он умер, но не могла этого желать, потому что тогда не было бы жалованья. И это еще более раздражало ее против него» (Т, 26, 83). Со своей стороны и он, когда она приходила навестить его, «ненавидел ее всеми силами души… и делал усилия, чтобы не оттолкнуть ее» (Т, 26, 92).

Из сказанного очевидно, что в той прежней жизни, которую Иван Ильич вел до болезни, у него было множество своего рода «ширм», так или иначе заслонявших от него мысли о смерти. С разным успехом в этой роли выступали и служба, и клуб, и семейная жизнь и многое другое, что так или иначе отвлекало и увлекало Ивана Ильича, занимало и поглощало часы и дни его жизни. И получилось так, что и по достижении весьма солидного возраста он так и не сумел и не смог приобщиться к пониманию жизни как трагедии, сосредоточиться уже не на бытовых, а на коренных, бытийных вопросах. И только теперь, когда ему пришлось пройти через невыносимо тяжкие страдания и уже не только мыслью, но и душой прикоснуться к такой простой и страшной правде, что в самом ближайшем времени предстояло умереть не кому-нибудь другому, а именно ему, Ивану Ильичу Головину, произошло нечто чрезвычайное: родилась, состоялась личность человека.

Именно поэтому теперь он во власти вопросов, никогда прежде не посещавших его: за что ему вынесен смертный приговор, ведь он не совершил никакого преступления и даже в мелочах строил свою жизнь, как все те другие люди, которым он подражал, и вот они-то продолжали жить, а он принужден умереть?

Невольно напрашивалась парадоксальная, чтобы не сказать – чудовищная мысль, что наказан он был как раз за то, что жил как все. Но эта мысль не укладывается в его голове, представляется ему нелогичной и несправедливой. Да, Ивану Ильичу известно, что смерть ждет каждого живущего на земле, но понимание этого не приносит ему облегчения.

«Суд идет?.. Иван Ильич всю жизнь свою сам судил — он знает, что задача правосудия состоит в том, чтобы отделить правых от виноватых… Но это новое фантастическое правосудие — ничего общего с земным судом не имеет. Для него нет норм и законов, для него нет правых — пред ним все виноваты, и особенно тяжко виноват тот, кто подчинялся законам и в добровольном подчинении законам видел свою добродетель…» Точнее говоря, «высокие жизненные достижения не смягчают невидимого судии… Не прошлые «заслуги», не собственная «воля», не проницательность «разума» вырвали Ивана Ильича из общего всем — сперва столь «приятного», потом в такой же мере ужасного мира. Как переход наш от небытия в бытие происходит без нашего участия…, так и переход от жизни к смерти не может произойти «естественно» и является непостижимым, а потому столь страшным, случайным нарушением обычного строя нашего существования. Одиночество, оставленность, непроглядная тьма, хаос, невозможность предвидений и полная неизвестность — может это принять человек?

Можно ли надеяться и идти вперед тому, кто видел своими глазами то, что пережил Иван Ильич? [48]

Быть личностью, жить с трагедией в душе, с никогда не заживающей раной в сердце, невыносимо трудно. И можно предположить, что большинству людей, так или иначе, удается укрыться от этих страшных мыслей за теми или другими «ширмами», но нельзя не увидеть, что только такая жизнь позволила Ивану Ильичу, если и не осознать всецело, то очень близко подойти к пониманию истинных жизненных ценностей. К ним, несомненно, следовало отнести веру и любовь, без которых почти все в прожитой жизни Ивана Ильича оказалось «не то», и больше того — сама жизнь без любви и веры обернулась непрестанным кошмаром. И только за мгновенье до смерти, когда он впервые в своей жизни пожалел своих близких, подумал прежде всего не о своих страданиях, а об их мучениях и о том, чтобы как-то скорее избавить их от них, полюбил их, он преодолел свой страх перед смертью, избавился от него.

«Как хорошо и как просто, — подумал он» — А боль? — спросил он себя. – Ее куда?..

Он стал прислушиваться…

«А смерть? Где она?»

Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она?

Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет» (Т, 26, 113).

К этапным произведениям позднего Толстого справедливо относят и «Крейцерову сонату», получившую более широкий и, несомненно, более шумный, нежели «Смерть Ивана Ильича», отклик читателей и критиков. Повесть, не разрешенная в начале к печати переписывалась и расходилась в сотнях и тысячах экземпляров, переводилась на иностранные языки и читалась в самых разных домах и гостиных. В одном из первых откликов говорилось: «По размерам своим и отчасти по характеру новое произведение ближе всего подходит к повести «Смерть Ивана Ильича», разница только в том, что последняя была посвящена анализу смерти, а новая дает анализ чувства любви (Т, 27,564).

Брак, супружеские отношения, как мы видели, рассматривались и в повести «Смерть Ивана Ильича» и прежде всего с точки зрения истоков, причин, определявших неблагополучие семейной жизни. В «Крейцеровой сонате» эта проблема заняла центральное место. И это понятно: Толстой прекрасно понимал, какое важное место в жизни человека занимает брак. Не случайно в одной из бесед с М. Горьким он однажды заметил, что истоки трагедий человека следует искать в спальне. Да, несостоявшаяся семейная жизнь нередко является той почвой, на которой возникают драмы и трагедии. Но неблагополучная семейная жизнь может обернуться и комедией и просто жалким и ничтожным прозябанием, нет дома-семьи, нет любви и понимания, нет благоприятной атмосферы для свободного развития личности, ее талантов, призвания. Такое сосуществование, в котором всегда кто-то выступает в роли деспота или мелкого и мстительного повелителя, не только подавляет живущего рядом человека, но и способствует проявлению в нем, да и в самом повелителе, всех нелучших сторон и качеств характера.

Думается, не случайно после повести о смерти, проблеме самой главной и страшной для человека, Толстой напишет о супружеской жизни, венчать которую тоже будет смерть. Уже после того как «Крейцерова соната» будет опубликована, он напишет в своем дневнике: «После смерти по важности и прежде смерти по времени нет ничего важнее, безвозвратнее брака.

И так же, как смерть только тогда хороша, когда она неизбежна, а всякая нарочная смерть — дурно, так же и брак. Только тогда брак не зло, когда он непреодолим (Т, 53, 126).

В браке, о котором Толстой поведает в «Крейцеровой сонате», «зло» восторжествовало, брак был «преодолен», он распался прежде чем было совершено убийство жены «кривым кинжалом». Автор самым, пристальным образом исследует природу и динамику развития брака. Причем начало конца (если можно так выразиться) относится здесь отнюдь не к моменту заключения брачного союза. Герой повести Позднышев, которому Толстой доверяет немало своих мыслей, убежден, что будущее неблагополучие семейной жизни коренится в разительно несходных подходах и правилах воспитания лиц женского и мужского пола. Имеется в виду, что в одних случаях создавались условия близкие к «монастырским» и все нацелено было на подготовку к замужеству, в других же позволялось и поощрялось весьма многое, в том числе и поведение более чем «легкомысленное». Понятно, что сплошь и рядом сходились люди, жизненный опыт которых уже с первых шагов совместной жизни не сближал их, а разъединял и противопоставлял. Мы видим, какая реакция была у невесты Позднышева, когда он познакомил ее с дневниковыми записями из прошлой холостой жизни: «Помню ее ужас, отчаяние и растерянность… Я видел, что она хотела бросить меня тогда» (Т, 27, 22)…