Пятиречие - Олег Ларин

Егорыч тем временем сортировал свои находки - корни с причудливыми отростками, аккуратные, выбеленные дождями сосновые чурочки и плотные, как репа, каповые наросты с едва приметной текстурой, похожей на накат волны по песчаному берегу... Четыркин когда-то подавал надежды как мастер резьбы по дереву, участвовал даже в самодеятельной выставке со своими ковшами и птицами-вестниками, но почему-то бросил это занятие, хотя зимой, когда нечего делать, руки его по-прежнему тянутся к ножу и резцу. Он поочередно вертел деревянные заготовки на свету, оценивая их природные качества.

- Вот тебе еловый корень столетний. Что из него выйдет, Игрич, ежли старание приложить? Думай, жопчик, думай...

Корень был похож на потрепанного жизнью лешего, вроде нашего Прохиндоза, из которого выжали все соки, и я сказал об этом старику.

- А вот и нет, - засмеялся он. - Плохо у тебя черепок работает. Лесной дух не чуешь. Понимать надо дерево и видеть его наскрозь...

Он забрал у меня заготовку, перевернул ее, и я увидел испуганную птицу, судорожно хватающуюся за воздух, чтобы удержаться на спасительной высоте. Отростки корня превратились в трепещущие крылья, сучок на голове - в яростно распахнутый глаз, а могучий остов напрягся в предсмертном рывке. Не говоря ни слова, Четыркин держал птицу на весу, любуясь неправильными, но чрезвычайно выразительными пропорциями ее тела, а затем отбросил в кусты.

- Брак! - как-то неприязненно изрек он и тут же забыл о своей находке.

- То есть как это "брак"?! - почти возмутился я.

- А так. Негожий материал, и все. На вид вроде ничего, а рассол потечет это я тебе точно говорю. Да и сердцевина непрочная, пропеллером колоться станет. - Четыркин посмотрел на меня с острым прищуром: - Места надо знать, где деревяшку берешь. Тут все по природному указу должно быть. Вот она, какая штука-то! Ежли поблизости кукушкин лен и сфагновые мхи расплодились - значит, почва выщелочена. Внизу - пылеобразный песок, водонепроницаемая глина. Тут хорошему дереву не вырасти. Сердцевинные клетки разорвутся, когда сушить станешь. Я ведь себе все зубы съел на этом дереве...

Он достал кусок березового капа, легонько подбросил его на ладони и, словно предлагая продолжить игру, спросил:

- Ну а из этого что получится?

Кап был овальной, слегка приплюснутой формы и лоснился, как лысая голова.

- Пепельница, - сказал я не задумываясь.

- Ишь ты... пепельница. - Четыркину это понравилось, и он посмотрел на меня с некоторой симпатией. - А почему, как догадался?

- Материал подсказал, простота обработки. И потом, - прибавил я опрометчиво, - такими пепельницами торгуют на рынках и в магазинах сувениров.

- Я на продажу не работаю, - с холодной мстительностью отрезал старик и утопил глаза в белых бровях. - Наше дело - сделать тело, а Господь душу вложит!

Видимо, сам того не желая, я обидел его словами "рынок", "магазин", "сувенир". Действительно, всю жизнь он никогда ничем не торговал, даже представить себе не мог, что можно встать за прилавком, облачившись в белый халат, и кричать во всю ивановскую, как кричат разбитные торговцы на центральном костромском рынке. Позору не оберешься!.. Так уж он воспитан.

- Пепельница! - бурчал себе под нос Егорыч, пряча от меня заготовку и прикрывая ее берестой. - Да этому материалу цены нет! Три килограмма орехового капа - это знаешь сколько? Полкило серебра! Вот она, какая штука-то!.. "Простота обработки", говоришь. Да пока с ним пыхтишь, с капом этим, чтобы письмо природное не нарушить, пот тебе все сапоги зальет. Все руки ссадишь, пока из него голубка высидишь. Э-э-э, да что говорить!

Он бы, наверное, еще долго рассуждал на эту тему, но Аркадий позвал всех к костру. Сидя на лавке и орудуя деревянными палочками, как китайцы, мы мигом оприходовали сковородку с жареной картошкой, навалили на нее очищенные грибы, посолили и снова поставили на огонь. За похлебку, как обладатель единственной ложки, взялся наш патриарх.

Ел он молча, весь обращенный в тайну переваривания пищи, сосредоточенный исключительно на процессе поглощения. Не ел, а священнодействовал. Наблюдать за ним было одно удовольствие, как за каким-нибудь ритуальным действием. Все мы в это время шутили и смеялись над пустяками, а для него, Егорыча, словно сомкнулись невидимые кулисы, выключились из сознания привычные краски и звуки. И если он прислушивался к чему-то, то это был, несомненно, хор жаждущих воскрешения клеток и хромосом, зов гостеприимного желудка, взыскующего умного и заботливого насыщения... Отхлебав положенную пятую часть, старик ополоснул ложку крутым кипятком, протянул ее Николаю Митрофановичу (по возрасту тот шел вторым) и с выражением гражданской скорби уставился на Аркашку:

- Дак ить это... едрит твоя муха!..

- Сигнал принял! - с понимающей улыбкой отрапортовал коммерсант и вытащил из загашника последнюю бутылку. Только почему-то не верилось, зная Генахину натуру, что она - последняя...

Погода словно раздумывала, чем бы ей заняться, - то ли нахмуриться, то ли улыбнуться, то ли дохнуть холодом или брызнуть мелким ситничком. Именно такие дни, одетые в призрачную молочную мглу, без теней и звуков, с полунамеком на некую тайну, остаются в памяти, и хочется продлить их и прожить заново. Я оглянулся: "тот" берег отодвинулся в невнятной, колдовской дымке, увяз в парном сумраке. И казалось, что росли там вовсе не деревья, а зеленые дымы, принявшие форму деревьев. Загадочный покой разлился в природе.

- Туман-то, - сказал Егорыч, занюхивая корочкой, - хошь топором руби...

Все молча согласились, но разговор не поддержали, оберегая глазами разливаемую Аркадием водку и ревниво переживая, если кому-то выходило на пять граммов меньше, чем соседу. Шарик-Бобик тоже подключился к этой процедуре, изредка подавая голос и явно болея за Прохиндоза. От виночерпия требовалась недюжинная выдержка и точный глазомер, чтобы не вызвать смуту среди "партизан". Даже почти не пьющий Коля-бог принял участие в этой игре, наблюдая за нашими лицами и втайне посмеиваясь.

- Господи, до чего же мы все русские! Наша бутылка полна разговоров. Наши разговоры - пир естественных радостей и нерасчетливого созерцания. Немцы, французы, китайцы - разве они поймут это? Русским людям, испытавшим колоссальную генную усталость, просто необходима психологическая разгрузка. Всем, всем - от бомжа до первого министра! От нее, родимой, озаренье в мозгах, мысль катит как по маслу... Хотя, - Митрофаныч постучал ногтем по дну стакана, - этот напиток придумали не мы, а генуэзские купцы. И само слово "водка" впервые появилось на свет в польских летописях.

- Во-о-дка? Не русская?! Ты давай ври... епонка мама... да не завирайся! задохнулся от возмущения Генаха и закашлялся: видно, беленькая вошла не в то горло.

- Было бы сказано, а забыть успеем, - поддержал его Четыркин, озабоченный утратой национального приоритета.

А вот виночерпий наш почему-то промолчал, да и выпил он как-то неаппетитно, по принуждению, словно выработал лимит отпущенных ему природой сил. Куда делся твой запал, герой-любовник горбачевской перестройки?.. Видя, что Аркашка не в настроении, Генаху наконец-таки прорвало, одолела его речистая сила.

- Да ты русский али нет, ёшь твою пять?! - наседал он на Митрофаныча, спорадически взмахивая руками. - "Водка - не русский напиток"... Да тебя, дрочмейстер, за деньги показывать надо. Тебя бы наши мужики отделали как Бог черепаху за такие слова. До усрачки, до упоения!.. Слышь, как давление скачет и сердце прыгает? Щас клевроз случится - беги за доктором, растудыт твою в кочерыжку! - кричал исступленно Прохиндоз; глаз его постепенно набирал ударную силу. Видимо, энергия одного потухшего ока перетекала в другое, излучая при этом нестерпимое сияние.

Николай Митрофанович чувствовал себя довольно неуютно и озирался по сторонам, ища поддержки. Не только я, но и Егорыч с Аркашкой не вполне понимали, что происходит с одноглазым: то ли куражится, валяет дурака, чтобы завладеть вниманием публики, то ли пьяный бес кольнул его под ребро...

- "Водка - не русский напиток"... Слышали, а?.. Чурка ты кавказская или перекрашенный жид Иванов, чтоб мне перевернуться с одного бока на другой. Как мартышка, все хитришь... хитришь, а жопа голая. Да ты хошь выверни кожу наизнанку и посмотрись в зеркало - все равно на русского не похож... Что, не нравится? Ишь сколько грации в тебе, ерусалимский лорд, едрена феня, си-бемоль мажор... устроился тут, понимаешь, с понтом, ну прям "Интеллиженс сервис", хоть к Примаку не ходи... епонка мама!

- Еще слово, и ты у зубного, - почти шепотом предупредил его Аркадий, и этого было достаточно, чтобы тот угомонился. Новая брань, готовая сорваться с кончика его языка, враз застряла в глотке, да и глаз его потерял убойную силу.

- Вот что, Геннадий Лаврентьевич, - сказал я, впервые в жизни обратившись к нему по отчеству. (Отсюда старая его кличка - Сынберия.) - Мы сюда не скандалить пришли. Постарайся вести себя, чтобы с тобой было так же хорошо, как и без тебя.