Легенда о счастье. Стихи и проза русских художников - Павел Федотов

Радимов старался быть точным и близким к правде жизни. Он жил в деревне у старухи Даниловны, «бойкой говоруньи-свахи, охотницы до песен и до нечаянной рюмки», как он характеризует ее, и «ее простодушные рассказы… перекладывал в гекзаметрические стихи о деревне. Делал я это с большой точностью, упоминая в строках и подлинное имя героини».

Многие стихи Радимова посвящены Подмосковью (он родился в Коломенском районе и с начала 1920-х годов жил в Москве). Эти миниатюры, «простые стихи», как он называл их сам, воссоздают пленительные подмосковные пейзажи в разные времена года, описывают исторические места.

До преклонных лет Радимов сохранил и свежесть поэтического чувства, и способность воспринимать красоту и ощущать простые, но вечные и прекрасные радости, которые дарует общение с природой, его стихи, такие простые и понятные, в действительности полны глубинной и доброй мудрости: в юности это была мудрость поэтического прозрения, в старости ее обогатил и жизненный опыт.

Всего Радимов издал около двух десятков стихотворных сборников.

Константин Федорович Юон (1875–1958) пишет в автобиографии, говоря о вступлении в зрелый период своего творчества: «Моя художественная и общественная деятельность стала развиваться в четырех основных направлениях: 1) в области личных живописных работ; 2) в области педагогики; 3) как театрального постановщика-декоратора; 4) в области научно-художественной и критической». Четвертый пункт можно, точнее следовало бы, обозначить как литературную деятельность. Если бы автобиография писалась не в 1950-е годы, а в 1900-е, о которых идет речь, автор скорее бы всего сказал именно так или бы даже назвал это направление своей деятельности «писательским». В XIX – начале XX века термин «писатель» имел более широкое и общее значение, чем имеет теперь. Писателем называли всякого человека, пишущего и издающего свои произведения для широкой публики, существовало разделение по тематике литературной деятельности: «писатель по вопросам экономики», «писатель по медицинским вопросам», «писатель по вопросам искусства» и так далее. И в этом ряду существовало наименование «писатель-беллетрист». Но надобно отметить, что любой «писатель», пишущий для широкого круга, в свои произведения неизменно вводил элемент собственно художественной, «беллетристической» литературы, некоторые из этих произведений сейчас назвали бы научно-художественными, иные художественной публицистикой, так что почти каждый «писатель по вопросам…» в своем творчестве то и дело вступал в область «писателя-беллетриста», хотя и не считал себя им. Наверное, самым очевидным и убедительным образом это проявилось в том случае, когда он обращался к чистому, безусловно художественному жанру. Юон наряду с критическими статьями, учебными трактатами, мемуарными заметками писал стихи.

Кстати, в стихах он сформулировал свои заветные мысли о сути труда художника, о его общественной роли и природе художественного творчества:

Художник тот, кто вместе с векомИдет вперед своим путем,Кто верит в разум человека,Кто голос сердца слышит в нем.

Литература сопровождала Юона на всех этапах его жизни, в некоторые периоды она оказывала решающее влияние на его работу художника, и всегда он ощущал необходимость наряду с художественным творчеством обращаться к литературному.

Юон родился в Москве, на 4-й Мещанской улцдое, в то время окраинной, похожей более на улицу какого-нибудь заштатного городка или большого села – с садами и огородами, деревянными домами, провинциальной простотой. Но в то же время это была Москва с ее культурным влиянием: его старшие сестра и брат учились в консерватории, среди друзей родителей (его отец служил страховым агентом) был художник-любитель, который помог мальчику освоить начала рисования. «С восьми лет я начал заниматься живописью и не отходил более от нее», – рассказывает Юон в автобиографии. Темой его живописных работ становится Москва, преимущественно Москва историческая.

«Все основные черты, из которых складывалось мое будущее искусство, имели прочные корни уже в раннем детстве и юности. Так, мое пристрастие к историческим памятникам и преданиям воспиталось органически вместе с первыми детскими впечатлениями, воспринятыми мною в Лефортове – московской окраине, насыщенной историческими преданиями и памятниками петровского времени. В этой части Москвы я проживал с пятилетнего возраста вплоть до поступления в Училище живописи».

Дом, в котором жил эти годы Юон, стоит и сейчас (ул. Карла Маркса, 23). Этот особняк типичного московского ампира конца XVIII – начала XIX века, сохранившийся в пожар 1812 года, по мнению специалистов, построен по проекту М. Ф. Казакова. В конце 1810-х годов дом принадлежал И. М. Муравьеву-Апостолу – отцу трех братьев-декабристов, здесь жили его сыновья, бывали многие декабристы. Невдалеке на той же улице возвышается церковь Никиты-мученика середины XVIII века – чудесный памятник стиля барокко, на Разгуляв – замечательный дворец конца XVIII века Мусиных-Пушкиных, в котором жил знаменитый владелец единственного списка «Слова о полку Игореве». Спускающиеся к Яузе улицы и переулки также сохранили немало памятников XVIII века, свидетелей эпохи Петра I.

Но не только сами исторические постройки, которые на улицах и в переулках Лефортова действительно встречались на каждом шагу, вызывали и воспитывали интерес Юона к ним, этот интерес одухотворяла литература. «Углублению моего интереса к Москве и ее историческим богатствам, – пишет Юон, – в значительной мере способствовали прочитанные в школьном возрасте замечательные исторические романы Загоскина, Лажечникова, А. К. Толстого и других авторов».

После окончания Училища живописи, ваяния и зодчества, в 1900–1903 годах, Юон находит свою тему творчества – образы старых русских провинциальных городов с их древней архитектурой и ярким современным бытом. Он едет в Нижний Новгород, Ростов, Углич, Торжок, Троице-Сергиеву лавру. «Поездки по городам, – пишет он, – я совершал иногда не без влияния и прочитанного. Меня тогда очень увлекали рассказы Горького, которого я до сих пор очень люблю. Первым городом, куда я поехал, был Нижний Новгород».

К своей литературной работе Юон относился с большой ответственностью. Идеалом для него был Пушкин. В стихотворении «А. С. Пушкину» (1946 г.) он пишет:

И ключ родного языкаВ Твоих твореньях сбережется;Для всех – пример Ты на века,В ком сердце творческое бьется!

«Я люблю Пушкина, – говорит он в статье «Мой творческий путь», – и по-пушкински люблю русскую природу. Хотелось создать пейзаж по-пушкински – пейзаж Подмосковья, средней полосы России».

Юоновские пейзажи вошли в классику русской пейзажной живописи. Он любил природу, много писал ее.

Но несмотря на то что Юон писал' много сельских пейзажей, несмотря на восторженную любовь к природе, все же главное место в его творчестве занимает город – старый русский город, и прежде всего Москва. Уже почти в конце жизни в одной из статей он пишет: «Всю свою жизнь пишу я Москву и все не насытюсь!»

И поэтому последний его литературный труд – книга «Москва в моем творчестве» – это вдохновенный рассказ не только о своем творчестве, но в первую очередь о Москве. Великолепные картины Москвы, увиденные глазами художника, тонко подмеченные черточки быта – все это окрашено личным отношением и создает яркий образ особой – юоновской – Москвы.

Завершает книгу Юон проникновенными публицистическими страницами о своей мечте, какой бы он хотел видеть Москву в будущем.

«Будучи старым патриотом Москвы, – пишет Юон, – я приветствую ее плановое строительство как новой советской столицы и ничего лучшего не могу пожелать ей, как бережно сохранить все памятники русского национального зодчества, являющиеся ценнейшим народным достоянием, и рядом с ними воздвигнуть новые творения архитектуры и искусства, достойные нашей великой эпохи».

Федотов, Перов, Коровин, Аполлинарий Васнецов, Рерих, Честняков, Радимов, Юон – художники очень разные, оригинальные. Так же своеобразно и оригинально их литературное творчество.

Вл. Муравьев

П. А. Федотов

1815–1852 гг.[1]

К моим читателям, стихов моих строгим разбирателям

Кто б ни был, добрый мой читатель,Родной вы мой или приятель,Теперь хочу я вас проситьК моим стихам не строгим быть.Я не отъявленный писатель,Хоть я давно ношусь с пером,Да то перо, что носят в шляпе,А что писатель держит в лапе,Я с тем, ей-богу, не знакомИ не пускаюсь в сочиненья,А уж особенно в печать.Меня судьба, отец да матьНазначили маршировать,Ходить в парады, на ученьяИли подчас в кровавый бойЗа славой или на убой.Но как от русского штыкаДыра довольно глубока,Враги все наши присмирели,Ругая нас издалека,Тревожить явно уж не смели, —То я спокойно десять летБез пуль, картечь и разных бедВозился с службой гарнизонной.Вот довод, кажется, резонный,Что не могу я быть поэт.Не правда ль?… Не угодно ль статьВо фрунт поэту записномуДа не угодно ль помечтатьИли начальнику иномуРапорт стишками написать.Хоть будь вполне литературно,Да не по форме, скажут: дурно!..Начальник распечет – и прав:Что сочинять, где есть устав,Где шаг, малейшее движенье —Всё так обдумано давноИ с вас потребуют одноСлепое лишь повиновеньеИ распекут за сочиненье.Иль пусть какой-нибудь поэт,Какого лучше в свете нет,Слетает к бесу на расправу,То есть на сутки на заставу.Займись там выспренной мечтой,Да подорожной хоть однойНе просмотри, пренебреги,Да на звонок не побеги, —Такого зададут трезвону,Забудешь всех – и Аполлона,И девять муз, и весь Парнас.Нет, некогда мечтать у нас.Солдат весь век как под обухом:Тревоги жди пугливым ухом,Поэты ж любят все покой,А у солдат покой плохой!Для стихотворного народаВсегда торжественна природа,Ему мила и непогода.Он все поет: и дождь, и гром,И ветра в осень завыванье;Сам льет в стакан спокойно ром,Сидя в тепле. Нет, в нашей шкуреПопробуй гимны петь натуре:Воспой-ка ручейки тогда,Как в сапогах бурчит вода,Воспой под дождь в одном мундиреКогда при строгом командиреДенщик твой, прогнанный в обоз,Твою шинель упрятал в воз;Иль в сюртуке в одном в морозПростой, начальство ожидая,Тогда как пальцы, замирая,Не в силах сабли уж держать,Изволь-ка в руки лиру взятьДа грянь торжественную одуНа полунощную природу.Нет, милый, рта не разведешьИ волчью песню запоешь.Поэтам даже свод небесныйКакой покос дает чудесный!А нам красавица лунаНапомнит только ночь без снаНа аванпостах. Ясный Феб,Луна и Феб – поэтам хлеб,А нам от Феба пыль да жарко,Нам Феб – злодей, коль светит яркоОн нам не недруг лишь, когдаВблизи холодная вода.И эти звезды, что высоко,Что в поэтическое окоТак бриллиантами блестят,Нам дальностью своей твердят,Что и до звезд земных далеко(С прибавкой славы и любви).Вот всё, что в пышущей кровиВздымает сильное броженье,Что кипятит воображенье.А нам?… Наш брат ослеп, оглох,Нам это всё – к стене горох.Блаженство наше: чарка в холод,Да ковш воды в жару, да в голодГорячих миска щей, да сон,Да преферанс… – и Аполлон,И с музами, спроважен вон.И даже самая любовь,Хотя подчас волнует кровь,Да только кровь. А сердце – дудки!Нас не поддеть на незабудки,На нежности; наш идеал:Нам подавай-ка капитал,Затем что ведь и в нас, мы знаем,Не лично мы всегда прельщаем,Прельщает чаще наш мундир,Российских барышень кумир.Смешно же бескорыстных строить:Одно должно другого стоить(О совести ни слова тут).Но если ж мишуру берутВзамен святой Любови личной,Так уж умнее взять наличныйЗа это капитал. У насПримеров всяких есть запас.Есть, точно, по любви женаты,Да что они? Бывали хваты,Теперь – кислятина: ухваты,Горшки, пеленки на уме,Век с плачем о пустой суме,С роптаньем, – и сказать ужасно:На добродетель ропщут гласно!Они, завидуя ворам,Скорее к выгодным местамБегут казной отогреваться,Казной за голод отъедаться.Меж тем иной, как холост был,Глядишь, честнейшим малым слыл.Выходит, что жена и дети —Лишь только дьявольские сетиБез золота. Так вот любовь!Ей тоже денег подготовь,Не то готовь и скорбь и слезы.Где ж тут поэзия? где ж розы?Те розы вечные, о коих так твердят?Любовь без денег – просто яд.И яд тем более опасный,Что он на вкус такой прекрасный:Лизнешь – не хочется отстать.Коварна брачная кровать!А полюбить да не жениться,Так, право, лучше утопиться!Да и топилися не раз.Ведь есть же Лизин пруд у нас.[2]Когда же с жизнью жаль расстаться,Душой и телом век больной,Ты будешь по свету таскаться,Всегда рассеянный, шальнойИ, стало быть, всегда смешной.Ну вот влюбленных перспектива.Нет, эта цель не так красива,Чтобы любовь боготворить.Нам с нею каши не сварить!Теперь мы примемся за славу,Необходимую приправуПоэзии. Но славе пирДает война, а тут был мир.С трубою, с крыльями кумирНе принимает приношеньяОт тех, кто знает лишь ученья,Парады, лагерь, караул, —Кровавый любит он разгул.Поэзию он в уши трубитЛишь тем, кто больше губит, рубит,Кто кровь людскую льет рекой.Я ж десять лет моей рукойМахал на вольном только шаге, —Другой ей не было отваги,И мой смиренный кроткий мечНе знал кровавых грозных сеч;Тупой родясь, умрет не точен;В крови пред славой непорочен,Служить он мог лишь как косарь,Щепя лучину под алтарь.А груды тел и крови рекиПринесть ей в дар – не в том, знать, веке,Ошибкой родился мой меч.Итак, об славе кончим речь.Ну вот и всё, чем стих поэтаПитался от начала света.Еще пересчитаем вновь:Природа, слава и любовь!Иное, точно, кровь мутило,Да не до рифм тогда нам было,Мутило с желчью пополам,Иное ж вовсе чуждо нам.На чем же тут душе развиться,Воображенью порезвиться?Пускай рассудит целый свет:Поэзии тут пищи нет!Где ж было мне практиковатьсяИ чистоты в стихах набратьсяТакой, чтоб критик злой инойНе отыскал стишок больной?!Не придирайтесь, бога ради,Пока стихи еще в тетради,Пока не жались под станок.Я сам к печатным очень строг,В печать не лезу – знак смиренья,А это стоит снисхожденья.

Начало 1850 г.