Человек в круге - Владимиp Югов

Меня завораживал запах ее духов. Волосы у нее были длинные, жгуче черные, глаза большие, синие, нос у нее был прямой, лоб белый, какой-то весь широкий, умный. Я описываю по своим тогда представлениям. Довольно скудным портретным мазком я даже и на капельку не приблизился бы к описанию истинной ее красоты. Я просто не понимал ее этой особой красоты, которую, конечно же, понимал сын генерала. Я просто еще не ходил с такой женщиной. Я просто еще не знал таких духов рядом, их запах был густ, первозданен, как свежий первый иней в прекрасное зимнее утро.

Мне тогда казалось, правда: красивее такой женщины на свете и не бывает. Теперь я могу еще сознаться: я был в то время, кроме всего, брошенным: мой бывший редактор, до Прудкогляда, майор Назаренко, переведенный на должность редактора армейской газеты, имея пятьдесят лет от роду (если сорокалетние для меня были старики, то Назаренко дед-дедом!), увез машинистку Валечку, женившись на ней законным образом. Валечке было тогда двадцать. Мы в праздничные дежурства, когда из Москвы принимали приказы министра обороны, целовались тайно в коридоре. Она предпочла старика, а не меня.

И теперь этот снисходительный взгляд женщины, в которую я опять же, позабыв недавнее поражение, влюбился на танцах сразу же, казался мне вовсе и не обидным: кто пережил измену, тому такие взгляды уже не страшны.

Я будто нечаянно касался теплой руки Лены. Я еще не знал, что ее муж уехал в командировку, я вообще не знал, что у нее есть муж; я не знал, что она ведет меня к себе, в свой дом. Я не знал, что за нами, когда мы вошли в ее двор, наблюдают многие окна. Она же не предавала этому значения.

Все дома нашего городка были тогда одноэтажными. Строили эти дома когда-то, еще в том веке, немцы. Строили добротно, казарменно. И мне казалось, что, идя по коридору, я никогда не пройду его до конца. Коридор был длинный-длинный, вдали лишь, в самом его конце, тускло горела лампочка. Возле нее вилась какая-то мошкара, и от этого было еще темней.

Она остановилась в конце коридора, повернулась направо, и стала искать в сумочке ключ. Замок вскоре щелкнул. Я спросил:

- Мне можно?

Она кивнула. Я шагнул в темную, пахнущую такими же духами, как пахла и она сама, комнату...

Мне вдруг захотелось пойти к Железновскому. Пойти и кое-что ему рассказать. Сказать, как все чисто и светло бывает. И как нехорошо он сказал о женщине. Он сказал, что я ее расспрашивал, а он будет ее допрашивать. Но если любишь, - разве можно допрашивать? И почему он такой? Почему он так сказал? Ну я - рожа! Я ничего не стою. Но он же там, напившись, в той палатке, говорил о какой-то женской особенности. Он говорил, что женщины в любви никогда неподсудны, что им дарено свыше всепрощение. Они не ходят по земле, они плывут на волнах добра, их несут ветры над землей. Потому все - что они украшают все. И они дают счастье всем - детям, цветам, мужчинам.

И теперь он ее допрашивал, забыв про то, что она тоже плавает над землей, не греша. И она не виновата, что любила, а он, ее любимый, оказался не тем, кого она выпестовала в своей душе...

Мы обменялись с Железновским адресами еще тогда, в разгульной палатке, когда целуешься со всеми углами и, конечно, с возникающими фигурами людей. Потому я нашел его быстро. Железновский оказался дома. Он встал и двинулся в мою сторону.

- Летописец, а-а! Сколько страниц поправил?

- Ни одной, - сказал я холодно.

- Так ты себя всегда переписываешь?

- А ты видел мои рукописи?

- Видел. Размашисто переписываешь. - В его голосе появилось что-то, еще более раздражающее. - И размашисто они ее теперь допрашивают... Ты не представляешь, как распирает меня ревность. Убил бы всех за нее.

- Ты действительно ее любишь? - Мы сели с ним за стол.

Железновский опустил руки на спинку стула, нагнулся и мучительно выдавил:

- Мальчик!

Отпрянул легко от стола, правой рукой потрепал мой чуб и вздохнул:

- Ты когда-нибудь по-настоящему любил?

Теперь я поднял на него глаза:

- Конечно. Я любил здешнюю машинистку. Я чуть не сбесился, когда она уехала с нашим бывшим редактором.

- Самолюбие просто, - махнул он рукой. - Что там в ней, этой Валечке? Я как раз приехал, видел ее у вас, когда приходил к вашему редактору.

- Ты что и за нас отвечаешь?

- Ну ты даешь! Все-то ты знаешь! Все! Хорошо, что уеду. Иначе тебе бы несдобровать.

- Значит, и ты все знаешь про меня.

- Знаю. Ты же все написал. Отец погиб в сорок третьем. Хотя документа нет. Мать, правда, отсудила у государства, что муж ее считается умершим.

- Выходит, и сестры мои не воевали?

- Нет, сестры воевали. Одна из них замужем за Героем Советского Союза. Это тебя и спасло, когда ты шорох поднял в противотанковом дивизионе, не хотел полы мыть. Оружие на офицера поднимал?

- Поднимал. Офицер меня ударил.

- Доказал бы ты! Скажи спасибо, что тогда нашли под подушкой эти фотографии. "Братику от сестрички и ее мужа!" - Железновский помолчал и неожиданно предложил: - Хочешь к нам? Или - не хочешь?

Почему-то я давно был готов к этому. На это мне давно намекали. Но Назаренко когда-то сказал мне: "Никогда к ним не ходи! Даже в волейбол играть на их площадке не играй!" Я много раз потом вспоминал его эти слова и благодарил. Потому спокойно ответил Железновскому:

- Я по своей дороге пойду.

- У нас тоже можно писать.

- Это тебе кажется.

- Неужели ты не хочешь иногда помочь? Неужели ты теперь не хочешь ей помочь?

- Как? - глянул я на него. - Скажи.

- Это наша забота, а не ее. Ведь она тогда тебя чаем поила... - Он, как всегда, ехидно хихикнул. - Снизошла! К вашей персоне лично... А ты сидишь и от всего отказываешься! - Неожиданно застонал, вихрем снялось это хихиканье, уплыл издевательский, насмешливый тон: - Ее же, ее!.. Ах, как больно! Уеду, а помнить этот час буду!

- Они тебя отстранили?

Железновский взял меня за руку и повел к порогу, на улицу. Небо было темным. Как всегда, во все дни моей тут службы, на горе возвышался Романовский крест. Кто-то сегодня зажег на нем лампочку. И он освещался.

Железновский, оглядываясь, сказал почти шепотом:

- Я ударил, да! Но... Это - капля... Сейчас там они кричат, эти остальные ребята. - Опять оглянулся. - Какие все-таки ребята! Никто, понимаешь, ни-к-то, - он произнес это слово по буквам, - не раскололся. Я представляю таких, когда они служат! Нет, даже у нас народ дрянь по сравнению с пограничниками.

- Их пытают? И пытают ее? Это же несправедливо! Разве виноват начальник заставы, что ее муж сбежал? Разве...

- Да заткнись ты! "Разве, разве!"... Ты же летописец. Неужели не соображаешь? Что бы он сделал, приехав из Москвы? Он должен все раскрыть! Жертвы при таком госте нужны!.. Сними шапку!

- Зачем?

- Ну сними свою фураню, говорю тебе!

Я в недоумении снял фуражку.

- Нет уже головастика, понял, писака! Понял?! Понял, спрашиваю?!

Я постоял на месте, потом надел фуражку и пошагал к штабу отряда.

- А ты говоришь - к вам! - цедил я сквозь зубы. - Ты говоришь... И говоришь - любишь! Ты все говоришь!..

Железновский ничего не отвечал. Шел за мной. Он понимал, куда я иду. Я только не понимал, куда иду. Я иду к начальнику заставы? Или к его осиротевшей вдове? Куда я иду? Иду к женщине, которая меня очаровала запахом духов?.. Почему она так взглянула на меня, когда я, увильнув от обеда, увидел ее там, у ворот штаба? Почему так горько и печально она посмотрела на меня? Чем же я ей могу помочь теперь?

Железновский вдруг меня притормозил.

- Слушай, не будем нарываться на скандал. Мы и так слишком выперлись. Нас просто... не поймут!

3

Полковник Шмаринов меня предупреждает.

Записка от Лены.

Железновский достает "дело Шугова".

Вдова начальника заставы Павликова.

Я потом не раз благодарил судьбу за то, что повстречал в тот вечер Шмаринова. Есть люди, которые дружат по-мужски крепко, не слюнявятся, а делают в самый нужный час то, что следует делать, чтобы у тебя не слетела с плеч голова. Шмаринов был из таких людей. Мы с ним, люди разного положения - он полковник, я старшина - молча, стиснув зубы, бились на волейбольной площадке, когда играли за сборную дивизии. Игроков стоящих было раз, два и обчелся. В позапрошлом году нам дозарезу нужна была победа, чтобы прорваться на армейские соревнования. Победа, впрочем, нужна всем. Шмаринов был тогда, как говорили у нас в спортивной дружине, на подъеме.

- Надо их сделать, ребятки! - говорил он про радиолокаторщиков, которые, живя где-то в горах, спускались к нам, в долину, чтобы "наставить нам рога".

Я был в тот год капитаном команды, шумливо вел себя на площадке, дергал порой то одного игрока из своих, то другого. Все это видели, но прощали мне - видно за то, что как-то "везуха" была с нами, а победившего капитана уже не судят.

Перед игрой с радиолокаторщиками Шмаринов меня предупредил: "Ори поменьше! Сцепи зубы и играй! Веди примером!" Он предупредил меня - как старший по возрасту и как старший по званию. Я не обиделся. Тон у него был братский. Я действительно сцепил зубы, и у нас с Шмариновым получалось. Я ему выкладывал мячи, как на блюдечке, а он бешено, неустанно резал. Я сам порой бил с левой. И у нас с полковником несколько раз получалось: эта неожиданная комбинация, когда мяч взмыл над сеткой, ждут третий удар, а я бью со второго, бью колом, перед носом растерянных охранителей неба. Они в замешательстве от первого, второго, выигранного тобой очка, в третий раз начинают выяснять отношения - кто должен страховать меня, в четвертый и пятый - уже бранятся. А ты вроде притих, вроде стал незаметным, а Шмаринов дает первый пас тихонечко, ты лениво, но стремглав взмываешь вверх и бьешь, бьешь, а то вдруг откидываешь ему, своему лучшему, любимейшему в эти секунды партнеру, а этот партнер хочет убить их, шестерых, на той стороне площадки...