Иван V: Цари… царевичи… царевны… - Руфин Гордин

Оставалось ждать прибытия посольства на зафрахтованном московитами корабле. И Спафарий, уставший от долгого сидения над книгами и рукописями, решил отлучиться от них и побродить по великому городу я вновь приложиться к его древним камням.

— Побродить? — усмехнулся Досифей. — Ты забыл, что на узких улочках Константинополя ты можешь либо утонуть в нечистотах, либо быть облитым помоями. Я дам тебе лошадку и прикажу выдать турецкое платье, а уж остальное в твоей власти.

Гнедая кобылка Маруфа была нрава покладистого, любила ласковое обхождение и речь, обращенную к ней. Казалось, она понимала ее, потому что настораживала уши и покачивала головой. Да и конюх подтвердил: да, она все нанимает и без команд, стоит только сказать по-гречески и повод тронуть. Смышлена, ровно человек.

Первый поклон — святой Софии. Пристроенные минареты не умаляли ее величия, а полумесяц на огромном куполе виделся ничтожной запятой.

Николай спешился, провязал кобылку к коновязи, навесив ей на морду торбу с овсом, и влился в ручеек правоверных, втекавший в храм. Всякий раз под его сводами он чувствовал свою малость, перехватывало дыханье, а душа… Душа воспаряла к горным высям. В храме царила торжественная тишина, изредка прерываемая хлопаньем крыльев да воркованьем голубей из-под купола, парившего в немыслимой высоте.

У него не было молитвенного коврика, и он пал на колена, ощутив прохладу каменных плит. Люди шевелили губами, твердя слова молитвы: «Алла, иль Алла, Мухаммед расуль Алла!» Николай же произносил свое, греческое: «Исполата Деспота!» — «Велик Господь!»

Казалось, божественная благодать сошла на него, и ангелы овевали его своими белоснежными крылами. Тысячу лет назад строитель, император Юстиниан, взошел в него и будто бы воскликнул: «Я превзошел тебя, Соломон!» Ибо храм этот превзошел иерусалимский своим величием. Турецкие символы по стенам не умаляли его христианского дыхания.

Николай пребывал в трансе. Это было нечто подобное сошествию божественной благодати, нахлынуло и не отпускало. Наконец он очнулся, тяжело поднялся с колен и вышел. Маруфа приветствовала его коротким ржаньем. Он похлопал ее по крутой шее, достал из седельного мешка круто посоленный ломоть хлеба и протянул его лошади. Она деликатно приняла его мягкими губами и, словно благодаря, покланялась.

— Вкусно? — Он спросил, зная, что оделил лошадь лакомством. И в ответ на его вопрос Маруфа снова закачала мордой.

Продолжать прогулку отчего-то расхотелось: он был полон душою. И как-то не хотелось расплескать это чувство.

Отвязав кобылку от коновязи, Николай решил воротиться в патриархию. Дорога пролегала по узким улицам с нависшими над ними балконными выступами. Возлежавшие среди нечистот собаки, похоже, чувствовали себя полноправными хозяевами. Они неохотно уступали дорогу и вновь занимали облюбованное место. Разномастные, со свалявшейся грязной шерстью, они исполняли роль санитаров и, будучи всеядными, поедали все мало-мальски съедобное.

Маруфа презрительно косилась на них, но они не обращали на нее внимания.

Досифей встретил его возгласом:

— Наконец-то! Долгонько же ты ездил.

— Неужто? А сколько же?

— Четыре часа, вот сколько!

— Я был заворожен.

— Кем же? Уж не женщиной ли? Но они все скрывают свои лица под чадрою. Молодуха ли, старуха — все едино…

— Святой Софией. В очередной раз. Она не отпускает человека, — серьезно отвечал Спафарий.

— А тут без тебя произошло событие: в Золотой Рог вошел корабль с российскими послами. Завтра состоится их торжественное восшествие во дворец Топкапу и лицезрение его султанского величества. Это величайшая милость, которой удостаиваются немногие. Мы с тобою замкнем шествие.

— Неужто сподобимся?

— Как бы не так! Нас завернут от ворот — от ворот поворот. К султану и его чиновникам не являются с пустыми руками. А у нас они пусты. Мы бедняки. Дождемся их выхода да и отправимся в посольский конак. Дьяки привезли и нам мягкую рухлядь — соболей да горностаев и грамоту боярина Артамона Матвеева, благодетеля нашего. А заодно узнаем, как и чем живет Москва — третий Рим.

— Это небось на целый день?

— Не иначе. А что, тебе не по нраву?

— Не люблю церемоний, — признался Николай. — Все суета сует и томление духа.

— Забыл, и всяческая суета, — засмеялся Досифей. — Увы, ничего не поделаешь — от суеты не уйдешь.

Николай не пожалел: зрелище оказалось занимательное. Посольские дьяки с бережением спустились в золоченые каики и фелюки, а на берегу их уже ждал почетный эскорт султанской гвардии и целый табун лошадей. Дьяки с трудом по непривычке взгромоздились на них, и кортеж направился к Порте. Там прямо под небом были расставлены столы с угощеньем. Думный дьяк, глава посольства, был усажен на почетное место. И тотчас из дверей Порты показался великий визир в сопровождении других вельмож. Перед ним несли три бунчука. Он уселся напротив посольского главы и завязался разговор при посредстве двух драгоманов[8]. Обмен любезностями продолжался не более получаса. И после кофе и шербета дьяки в сопровождении хозяев снова взгромоздились на лошадей, и процессия тронулась к дворцу Топкапу — обиталищу солнца вселенной и светоча мира, как именовался султан в официальных документах. Заминка произошла невзначай — все посольские, а их со свитой было около полутораста — подошли к патриарху за благословением, и он отмахал руку. Впереди несли подношения султану — сорок сороков соболей, куниц и горностаев. Великий визир и его приближенные тоже получили свое.

Думного дьяка несли в кресле — таков был обычай. Процессия двигалась под визгливые стоны флейт и грохот барабанов.

У ворот дворца все спешились. Визир произнес короткую речь, содержание коей осталось неизвестным. А затем пятерых самых важных персон посольства усадили на носилки и понесли во дворец, чтобы вывалить пред очи любимца Аллаха.

Духовные во главе с патриархом и посольской свитой дождались выхода дьяков. Послы отчего-то разрумянились — видно, солнце вселенной опалило их своими лучами.

— Скользкий народец, — разглагольствовал думный дьяк, когда все оказались в четырех стенах посольского конака. — Норовят взять, а не хотят дать. Грамоту о мире не подписывают: мол, луна и звезды тому не благоприятствуют. Спрашиваю: а когда будут-то благоприятствовать? А они персты упирают в небо и плечами пожимают. Мол, о сем ведает лишь султанов звездочет.

— У них всегда так, — заметил Досифей, — надобно дождаться наступления джемази уль-ахыра, месяца схождения звезд. Он наступит через двадцать четыре дня.

— Государь батюшка повелел не медлить. Он этих басурман опасается, вероломства их.

— Вины вашей нет, оправдаетесь, — молвил Досифей. — Сказано: в чужой монастырь со своим уставом не ездят.

— Вестимо так, — согласился дьяк. — Поживем, стало быть.

— Ну а каково нынче на Москве?

— Смутно на Москве, смутно, — со вздохом отвечал дьяк. — Милославские с Нарышкиными не ладят, того и гляди — схлестнутся. Нету между них согласья. Да и меж бояр. Ревнивы, корыстолюбивы, славолюбивы. Раздоры: кому где сидеть. Кому выше, кому ниже. Места делят. Один глаголит: мы-де старее родом, от самого-де Рюрика[9], стало быть, место наше выше. А еще великое смятенье меж православными от Никона пошло[10]. Повелел креститься тремя персты да и петь в церквах по-гречески, что вовсе несообразно. Опять же некие поправленья в божественных книгах затеял. Смутил попов, а более всего смутил причт, народец православный. Не приемлют сего. Справщиков побили, Никона — в антихристы. Слава Богу — расстригли Никона.

— О сем знаю, — сказал Досифей. — Ну а государь-то что?

— Государь наш миролюбец. Ему ссоры да раздоры — что нож острый. Норовит всех примирить. От Никона, правду сказать, отрекся. Осмыслил, каково он любочестен да дерзостен. Расколол ведь православный люд. Занапрасно все.

— А ближний-то боярин, Артамон Сергеич, чью сторону держит?

— Вестимо, государеву. И ему Никоновы продерзости поперек горла стали. Всяко нашего батюшку царя тешит. Вот храмину потешную завел. Феатр называется. Там разные кумедии представляют. Немцин Яган Готфрид всем заправляет; обучил дворовых людишек боярина Артамона сему действу.

Его же люди на варганах да фиолях играть выучились. Повелел боярин из мещанских детей слободы Новомещанской отобрать двадцать шесть самых смышленых, дабы сей немчин выучил их в комидиянты… Слово-то какое — не упомнишь. Иных подьячих понуждали сим срамным действом займаться.

— Стало быть, царю-государю облегченье, старается боярин Матвеев.

— Старается, право слово. Душу легчит. А то ведь наш батюшка тишайший со всех сторон обложен: турки, татары, ляхи, шведы эти и свои, бояре. Нет на всех угомону. А сам-то благостен да богомолен: утешенье единое в постах да молитвах имает. Вот и нынче басурмана на вечный мир вызывает. А визир ихний токмо великим прозывается, а истинного значенья, видать, не имеет. Ждет салтанова решенья.