Император и ребе, том 1 - Залман Шнеур

жить примитивно, так, как жили русские вокруг них, но и это тоже за счет их «прошлого», их конфискованных имений, и это тоже — продавая и закладывая последние драгоценности своих жен, выклянчивая и беря в долг направо и налево, получая покровительство у высокого начальства и выпрашивая государственные должности. В богато расшитых, но потертых камзолах, которые когда-то блистали в Париже, и в дешевых кошачьих шапках они ждали, пока санкюлоты потеряют власть. Они уже привыкли к русской ржаной водке и кислому квасу вместо старых вин Бордо; уже приспособились есть борщ без боли в животе и черный хлеб — без изжоги, а проклятые санкюлоты все еще не трогались с места. Правда, они начали там понемногу рубить друг другу головы. Однако о возвращении назад, в прекрасную Францию, и о том, чтобы снова поселиться в конфискованных санкюлотами имениях, речи еще не могло идти. Благородные жены эмигрантов на свой манер помогали мужьям «переждать». Они, конечно, палец о палец не ударяли и не стыдились этого. То был глубоко укоренившийся страх аристократок перед всем, что имело отношение к работе, к возможности попортить свои холеные белые ручки, напрягать свои точеные ножки. Поэтому они пускались в легкие и хорошо оплачиваемые авантюры. Пользуясь прирожденной игривостью и обаянием, образованностью и хорошими манерами, они искали должностей для своих обедневших и опустившихся мужей — должностей в армии и в гражданских учреждениях. А мужья, со своей стороны, отворачивались, не желая знать, чем оплачиваются эти поиски и эти доходные должности…

Помимо них, екатерининский Петербург так и кишел немецкими дворянами из Пруссии, Голштинии и Анхальта[38] — всё это были близкие и дальние родственники императрицы, иногда — якобы родственники, но всегда пятое колесо в государственной телеге. Это не были те немцы-работяги из Пруссии, которых Петр Великий в свое время привез в свою только что основанную столицу. Те немцы уже давно обрусели и стали большой силой, способствующей расцвету новой российской столицы и всей России в целом. Екатерининские немцы — это была понабежавшая без приглашения ватага жадных карьеристов, желавших новыми русскими мундирами и треуголками с плюмажем прикрыть свою грубость, необразованность и непомерные аппетиты. Екатерина не очень любила этих сомнительных родственников, относилась к ним с некоторым отчуждением. Что еще больше поддразнивало их аппетиты. Как отогнанные от мясной лавки собаки, «родственники» бурчали по поводу каждой милости, которая швырялась, как подачка, понаехавшим французским дворянам; всяческими интригами и уловками они пытались перейти им дорогу. А их солидные упитанные жены и русоволосые дочери с кукольными глазами быстро раскрыли тайны конкуренции и «самопожертвования» ради мужей и отцов. Они доказали, что с их здоровыми телами, с рабской покорностью и с обожествлением мужчины они соответствуют примитивным вкусам российской столицы намного больше, чем стройные француженки с их красивыми речами, манерностью и накрашенными щеками.

Ну, а сама Екатерина, «Великая», как ее льстиво называли поклонники, — тоже не была образцом скромности в семейной жизни. С тех пор как она отделалась от своего муженька Петра III, сделав так, чтобы он «внезапно» умер, и сама уселась на его престоле, по всей России шли слухи о ее романах и увлечениях. Начиная с таких высоких имен, как Салтыков[39] и Понятовский,[40] который позднее стал королем Польши, и кончая Зоричем, сербским авантюристом, которого она за его великие «заслуги» в ее будуаре сделала генералом и «подарила» ему Шклов со всеми его поляками, белорусами и евреями…

В последние годы, уже морщинистая, расплывшаяся, с жировыми мешочками под глазами и с волосяными подушечками под разваливающейся прической, она «до смерти» влюбилась в смазливого чернявого офицерчика — Платона Зубова, который заменяет ее сейчас во всех государственных вопросах, у всех министров и у всех иностранных дипломатов…

Как случается всегда и везде, верховная правительница задавала тон у дам из высшего общества. Дама, у которой не было сейчас хотя бы одного любовника, считалась чем-то наподобие старой девы, отсталой и необразованной…

А средний класс, как всегда и повсюду, принялся копировать демонстрируемые ему высшим светом образцы поведения. Мода на любовные авантюры, так сказать, проникла на улицу сапожников. Только здесь она приняла дешевые формы, окрасилась вульгарными красками.

2

В этой нездоровой атмосфере сырой российской столицы Менди Ноткин чувствовал себя как рыба в воде. Большие дела и большие деньги отца открывали перед ним двери в дома знатных особ. Русские называли его Марком Натановичем, немцы — Маркусом фон Нота, а французы — де Ноткин. То, что он владел иностранными языками, тоже сильно помогало ему здесь. Вместе с Йосефкой Шиком, своим бывшим товарищем и бывшим учителем Эстерки, он долгое время учился в Германии; французский он тоже неплохо знал. Этими двумя ходовыми языками он помогал своему отцу реб Ноте Ноткину-шкловцу, когда это требовалось — и в получении больших заказов от русской армии, и в получении денег из казны. Чтобы пробиться к «большим шишкам», требовалось дать на лапу «мелким шишкам», водить их в лучшие кухмистерские и в галантные салоны, ухаживать за красивыми и за уродливыми женами нужных «шишек», разъезжать с ними на русских тройках, дарить им подарки… И Менди делал это с пылом и с размахом. Он тратил деньги и получал удовольствие. Такие приключения еще больше распаляли его влечение к по-еврейски скромной местечковой красавице-жене…

Единственным местом в Петербурге, где Менди чувствовал себя не слишком комфортно, была маленькая еврейская община, начавшая тогда формироваться в российской столице. Она состояла из крупных торговцев, откупщиков, ученых, поставщиков русской армии. Официально они были деловыми людьми, а скрытно — преданными защитниками еврейских интересов. Среди них были такие личности, как реб Йегошуа Цейтлин и Авром Перец, зять реб Ноты Ноткина, а также писатель и ученый Невахович,[41] секретарь Переца. Благодаря их богатству, их купеческим талантам и их связям с заграницей, высокое начальство делало вид, что не знает о том, что, согласно закону, введенному еще богобоязненной и склонной к пьянству Елизаветой Петровной, евреям нельзя было пребывать в «граде святого Петра»…

Эта маленькая община твердо придерживалась еврейских традиций, не допуская в свою среду распущенности, свойственной соседям-иноверцам с их модами на «треугольные» и даже «четырехугольные» семьи… Здесь, среди этих людей, друзей своего отца, Менди де Ноткин вел себя совсем по-другому и говорил совсем иным языком. Как все натуры с нездоровыми наклонностями, чья дневная жизнь не похожа на ночную и которые зависят от определенного круга, Менди превратился в неплохого актера. В еврейском петербургском кругу Менди играл роль достойнейшего мужа и