Наследник - Алексей Кулаков

«Знать бы еще, какой год на дворе, вообще было бы прекрасно. Хотя… Все равно не пойму, куда меня занесло?».

В свое время, пытаясь понять хоть что-то из своих волшебных снов, он перерыл немало исторической литературы. Того же Карамзина с его «Историей государства Российского» он прочитал как минимум три раза, да и остальных авторов не забывал. Надоедал ученым-историкам, фактически стал внештатным сотрудником сразу двух музеев — но все, что смог определить, так это примерное время, в котором жил его малыш. От первой половины пятнадцатого до начала шестнадцатого века от рождества христова — и на этом все его успехи закончились. Ни семью, ни хотя бы примерное титулование и положение, ни место проживания определить не получалось, ну никак! А ведь были же у него подозрения на первого сына Ивана Грозного, были!!! Вот только все перебивал один единственный твердокаменный факт — царевич Дмитрий умер, не прожив и полугода. Похоже, что врали. Потому как он и есть тот самый царевич Дмитрий! У коего, ко всему, еще имеется четырехлетняя сестра Евдокия. Которая, если верить прочитанным историческим трудам, тоже должна была умереть. Два года назад — но, по всему видать, передумала.

«Вернее, вспоминая опыт и квалификацию придворных ветеринаров — выжила, причем вопреки всем их стараниям. Наверняка ее, так же как и меня, и пилюльками травили, и кровь пускали, и целебной микстуркой пользовали. Ненавижу!».

Вспышка злобы была такой сильной, что отозвалась в средоточии, заставив последнее чуть потемнеть и ощетиниться иголками мучительно-горячих разрядов.

«Как больно!..».

Суматошно затрепыхалось сердце, нервно дернулись и застыли губы, а острые зубы до крови впились в собственную ладонь, помогая разуму придти в себя. Мгновение, другое, третье… Дыхание постепенно выровнялось, а строптивое средоточие вновь покорилось юному хозяину. До следующего раза.

«Больно… И странно. Нет, я до этого-то особым человеколюбием не страдал, но так ненавидеть, так жарко и зримо желать чьей-то смерти?.. Похоже, чем дальше, тем сильнее я меняюсь. Хм. А может, все гораздо проще, чем я себе представляю? Если у меня так ничего и не получилось, и все, что меня окружает — всего лишь затянувшаяся агония разума и тела?».

За спиной тихо прошуршали шаги, затем донеслось слабое позвякивание и тонкий запах масла, доливаемого в маленькую лампадку, подвешенную на тоненькой цепочке к полке с потемневшими от времени иконами. Еле слышное журчание и приглушенный стук — и у изголовья его ложа поставили расписную деревянную плошку с медовым квасом. Звонко лязгнула крышка сундука, зашуршала расстилаемая на широкой лавке постель, а потом короткий и сильный выдох погасил одинокий огонек свечи. Неясный шепот в темноте светлицы, в котором при желании можно было разобрать короткую молитву, сладкий зевок, еще один, и — ровное дыхание на самом пределе слышимости…

Дмитрий не глядя протянул руку, подхватил плошку и пару раз мелко глотнул, наслаждаясь невозможно вкусным напитком. Чуть шевельнул ногой, изменяя положение тела, до половины скинул с себя меховое одеяльце — легкое и мягкое, но притом до ужаса теплое.

«Что-то уж больно реалистичные видения получаются!..».

Стараясь отвлечься от неприятных мыслей и предположений, а еще — неуверенности в завтрашнем дне, он занялся привычным (за два месяца-то!) делом. Тем более, что оно увлекало его все больше и больше, буквально затягивая в себя. Странная способность, нежданно-негаданно развившаяся из навязчивого желания разобраться в собственных снах, и долгим методом проб и ошибок приспособленная для диагностики и лечения. Поначалу мелких болячек, а потом и вполне серьезных недугов — этот дар, оставшийся с ним и в новой жизни, внезапно расцвел новыми красками и возможностями. Вдобавок, заметно усилился, периодически преподнося приятные (и не очень) сюрпризы и загадки, а в дальнейшем грозил вырасти еще и еще — если уж всего за два месяца он переплюнул прежние свои показатели, то что же будет через год или два? Или даже пять?

«Ты доживи сначала, мечтатель!..».

Глубокий вдох, легкое усилие воли, от которого его второе «сердце» послушно сменило свой ритм, и по телу побежали сотни мурашек. Еще усилие — и мурашки сменились легким и весьма приятным покалыванием, идущим прямо изнутри мышц. От шеи прямо по спине, затем по ягодицам, бедрам и голеням, через живот на грудь, с нее на руки и ладони, опять на шею… Словно десяток маленьких котят, играясь, бегал прямо по нему и запускал в него же свои маленькие коготки, немножко их сжимал, а потом следовал дальше. Новое усилие воли — и котята заметно подросли, как и их коготки. Покалывание стало заметно сильнее и глубже, отчего мышцы едва заметно подергивались и дрожали, по телу пошла испарина и легкая волна боли — первый предвестник полного опустошения сил. Несколько глубоких вздохов, и все тут же прекратилось — покалывания сошли на нет, потускневшее и сократившееся примерно вдвое средоточие мерно запульсировало и стало вновь тихонечко расти, а в сознании проскочила искорка гордости. За себя. Потому что еще недавно такие вот «игры с котятами» выпивали его мало что не досуха, даруя взамен мокрую насквозь рубашку и ноющую боль по всему телу, отвыкшему за долгие месяцы неподвижности от малейших нагрузок.

— Уф!..

В очередной раз пихнув от себя одеяльце и задрав до середины бедер длинную полотняную «ночнушку», Дмитрий блаженно улыбнулся и поболтал в воздухе худыми ногами. От близкой стены приятно веяло прохладой, потяжелевшие веки и легкая истома сложились вместе в сладкую дремоту, и полностью отдаваясь ее ласковым объятьям, он мельком подумал — как бы было хорошо, взять да и вздохнуть полной грудью свежего воздуха…

Пришедший сон был ярким, красочным, и при этом абсолютно незапоминающимся — куда-то шел, с кем-то игрался, от кого-то бежал. А еще, почему-то, сильно мерз. Наверное, именно поэтому он, по-прежнему находясь в полусне, вначале пошарил руками рядом с собой, потом чуть поодаль, в поиске теплого меха — но так ничего и не нашел. Зато проснулся. Причем уже стоя на ногах, и крепко прижимая к своей груди то самое одеяло, что столь долго и безрезультатно искал. Похлопал глазами, окончательно приходя в себя, настороженно прислушался к дыханию сиделки и замер, обдумывая внезапно пришедшую мысль. О том, сколько же ему еще изображать из себя живое бревно, покорно принимающее всю ту гадость, что его пичкают под видом лекарств? Бояться лишний раз пошевелиться, выгадывать редкие моменты свободы, терпеть слабительное и ртуть в «лекарствах»?..

«Да пошло оно все!!!».

Мальчишеская фигурка размытой бесшумной тенью скользнула к выходу из светлицы, осторожно приоткрыла дверь и исчезла. Каменная плитка холодила нежную кожу ног, в воздухе появились новые ароматы и отчетливые сквозняки, а сумрачные коридоры и переходы оказались вдруг чем-то знакомым и привычным — сколько раз он бегал тут, не даваясь в руки нянькам и уклоняясь от встречи со стражниками?.. А вот тут даже два раза падал, расшибая коленку и локоть в кровь, пока не привык огибать торчащий из стенки выступ. Вон за ту дверь его никогда не пускали… Вернее, не пускал огромный навесной замок на ней, и два здоровяка с саблями при ней. Тот переход ведет в конюшни, а если свернуть здесь, то можно придти в псарни. Ступни мерзли все сильнее и сильнее, когда впереди показалась внешняя галерея кремля — а за ней, далеко-далеко впереди, светло-серая полоска утреннего неба. На тихие шлепки голых ног вскинулся придремавший было стражник, моментально стискивая в кулаке сабельную рукоять и самый краешек оружейного пояса. Сморгнул, удивленно округлил глаза, разглядев в мятущемся пламени факела низенькую тоненькую фигурку царевича, затем растерянно кашлянул и открыл было рот…

— Тсс!

И медленно его закрыл, повинуясь прижатому к детским пухлым губам пальчику, дополненному затем отрицательным покачиванием головы. Мальчик довольно кивнул, затем подошел к широким резным перилам, за которыми начинался внутренний двор Александровского кремля, и медленно-медленно вздохнул. Чуть-чуть потряс головой, словно прогоняя подступившую дурноту, или там головокружение, положил обе руки на дубовую плаху-балясину перед собой, и надолго замер живым изваянием. Шевельнулся он всего один раз — когда рядом с ним на каменные плитки упала шапка, а мужской голос тихо прогудел:

— Не стоит ножки свои студить, царевич. И вот еще.

На узкие детские плечи лег толстый и грубый кафтан, укрывший царевича от тоненькой шеи и до ног. Так они и встретили первую полоску рассвета: стражник без шапки и в исподней рубахе, внимательно поглядывающий перед собой и по сторонам, и юный наследник престола Московского, буквально утопающий во взрослой одежке…

Глава 3

Уже близился посад Москвы, когда навстречу полусотне постельничьих сторожей и охраняемому им крытому возку вымахнул одинокий всадник. Подлетел, твердой рукой осадив гнедого жеребца-трехлетку, почтительно поприветствовал предводителя маленького, но вполне грозного воинства, перекинулся парой-тройкой веселых фраз с десятком знакомцев, после чего пристроился на обочину, поближе к середине растянувшейся колонны. Не один. Увидеть друзей-приятелей он мог и попозже, а вот переговорить с младшим братом требовалось как можно быстрее, пока не набежали… Гхе, всякие. Прямо на конях они приобнялись, после чего москвич недовольно попенял: