Город будущего - Жюль Верн

— О! Вы обегаете весь Париж и ничего не найдете. Чего нет здесь, нет нигде.

— Посмотрим, — пробурчал Мишель, направляясь к выходу.

— Но, месье, — настаивал служащий с усердием, достойным приказчика из бакалейной лавочки, — может, вам предложить современных авторов? У нас есть несколько сочинений, наделавших немало шума в последнее время. Для поэтических сборников они идут совсем неплохо…

— О! Весьма заманчиво, — оживился Мишель, — у вас есть и современная поэзия?

— Разумеется. Например, «Электрические гармонии» Мартийяка, отмеченные Академией наук; или, к примеру, «Раздумья о кислороде» господина де Пюльфаса, «Поэтический параллелограмм», «Обезуглероженные оды»…

Дальше Мишель слушать уже не мог. Ошеломленный и обескураженный, он выскочил на улицу. Даже то немногое, что осталось от искусства, не избежало гибельного воздействия времени! Естественные науки, химия, механика безжалостно вторглись в сферу поэзии!

— И такую галиматью читают, — повторял он, шагая по улицам, — и даже покупают! И авторы под ней подписываются! И занимают место на книжных полках, отведенных под беллетристику! А Бальзака и Виктора Гюго в магазинах не найти! Но где же тогда их искать? Конечно, в библиотеке!

И Мишель устремился в Императорскую библиотеку. Она заметно разрослась и уже занимала большую часть зданий на улице Ришелье, начиная от улицы Нёв-де-Пети-Шам до улицы Биржи. От беспрестанно поступающих книг старинный особняк Неверов трещал по швам. Каждый год в свет выходило баснословное количество научных трудов, издатели с ними не справлялись, и поэтому государству пришлось взять на себя труд издателя. Даже если умножить на тысячу девятьсот томов, оставленных Карлом V,[29] то полученная цифра все равно будет далека от общего числа книг, хранящихся в библиотеке; с восьмисот тысяч книг в 1860 году библиотечное собрание возросло до двух миллионов с липшим.

Мишелю указали на залы, отведенные под художественную литературу, и по лестнице иероглифов, на которой вовсю орудовали киркой реставраторы-каменщики, он поднялся наверх.

Добравшись до зала словесности, Мишель нашел его совершенно безлюдным; однако теперь он казался гораздо более притягательным, нежели был в прежние времена, когда его заполняли любознательные читатели. Впрочем, сюда иногда забредали поглазеть иностранцы, подобно тому как едут взглянуть на пустыню Сахару; тогда им показывали стол, за которым в 1875 году умер один араб, проведший здесь всю свою жизнь.

Формальности, необходимые для получения литературы, оказались тем не менее достаточно сложными: в требовании за подписью читателя следовало указать название книги, ее формат, дату выхода, номер и фамилию автора, словом, не будучи отягощенным изрядным грузом знаний, листок заполнить было невозможно. Более того, требовалось еще указать свой возраст, место жительства, профессию и цель исследования.

Мишель заполнил требование в полном соответствии с принятыми правилами и протянул его заспанному библиотекарю. Следуя его примеру, дежурные по залу, прикорнувшие на стульях, расставленных вдоль стен, оглушительно храпели. Их должности стали теперь такой же синекурой, как и обязанности билетеров в театре «Одеон».

Внезапно пробудившись, библиотекарь поднял глаза на дерзкого юношу, затем прочитал требование, и на его физиономии отразилось полное изумление. После долгого размышления он, к великому ужасу Мишеля, отослал его к служащему рангом пониже, одиноко трудившемуся возле окна за маленьким столиком.

Мишель увидел человека лет семидесяти, с живым, доброжелательным взглядом и улыбкой на лице, словом, типичного ученого, который знает, что ничего не знает. Этот скромный служащий взял требование и внимательно изучил его.

— Так вы спрашиваете авторов девятнадцатого столетия? — проговорил он. — Право же, для них это большая честь; воспользуемся случаем и смахнем с книг вековую пыль. Итак, господин… Мишель Дюфренуа?

Прочитав имя, старик порывисто вскинул голову.

— Вы — Мишель Дюфренуа! — воскликнул он. — В самом деле, а я даже и не взглянул на вас.

— Вы меня знаете?

— Знаю ли я вас!..

Больше старик не мог вымолвить ни слова: на его добром лице отразилось неподдельное волнение, он протянул Мишелю руку, и тот искренне и горячо пожал ее.

— Я — твой дядя, — произнес наконец старичок, — твой старый дядюшка Югнэн, брат твоей бедной матушки.

— Вы — мой дядя? — взволнованно воскликнул Мишель.

— Ты меня не знаешь! Но я тебя знаю, дитя мое! Я присутствовал при вручении тебе приза за великолепное латинское стихосложение! Ах, как сильно билось мое сердце, а ты об этом даже не подозревал!

— Дядюшка!

— Знаю, дорогой мой мальчик, твоей вины тут нет! Я всегда держался в стороне, вдали от тебя, чтоб не скомпрометировать тебя в глазах тетушкиного семейства, но я неустанно, день за днем следил за твоей учебой. Я говорил себе: быть не может, чтобы дитя моей сестры, сын великого художника, совсем не унаследовал бы поэтических наклонностей своего отца. И я не ошибся. Ведь ты пришел сюда отыскать творения величайших поэтов Франции! Да, мальчик мой! И я разыщу их для тебя! Мы будем читать их вместе, и никто не станет нам мешать. Позволь мне обнять тебя — в первый раз!

Старик сжал Мишеля в объятиях, и тот почувствовал, что возрождается к новой жизни. Никогда еще ему не приходилось испытывать столь сладостного волнения.

— Но скажите, дядюшка, а как вам удалось узнать обо мне все, начиная с самого детства?

— Мой дорогой мальчик! У меня есть друг, славный человек, который очень тебя любит, — это твой преподаватель Ришло. От него-то я и узнал, что ты из нашей породы. Я всегда следил за тобой, я прочел и твое сочинение по латинскому стихосложению. Сюжет отнюдь не простой, взять, к примеру, хотя бы имена собственные: «Маршал Пелисье[30] на башне Малахова». Но в конечном счете мода на исторические сюжеты не проходит, и, клянусь, ты неплохо с этим справился!

— Ну что вы! — запротестовал Мишель.

— Не возражай, — оборвал его старый ученый, — в имени Пелисьеруса ты сделал два долгих и два кратких слога, а в названии Малахов — один краткий и два долгих. И ты совершенно прав! Послушай! Я запомнил эти две превосходные строчки:

Jam Pelissiero pendenti ex turre MalacoffSebastopolitan concedit Jupiter urbem…[31]

Ax, дитя мое, сколько раз я жалел, что не могу ободрить тебя, поддержать твои прекрасные начинания, и все из-за этого семейства, которое презирает меня; но ведь все-таки оно оплачивало твою учебу! Теперь, надеюсь, ты будешь меня навещать, и довольно часто.