Семь тучных лет - Этгар Керет

Но главная шведская драма разыгралась, когда я осознал, что рискую не вернуться в Израиль до Йом-Кипура. В последние годы мне не раз случалось проводить праздники за пределами родины, и я, хоть и демонстрировал окружающим кислую страдальческую мину, должен признаться, что испытываю некоторое облегчение, когда День независимости проходит без воздушного парада самолетов ВВС, носящихся прямо над моей головой, а Шавуот – без тетушек и дядюшек, обиженных моим отказом прийти к ним на праздничный ужин. Но зато я изо всех сил старался оказаться в Израиле на Йом-Кипур. Каждый год, всю жизнь.

В тот вечер, когда проблема с моим обратным рейсом разрешилась благодаря ловкому турагенту пригласившей меня стороны, я позвал всех отметить наш общий успех в местном ресторане, который почему-то назывался «Краков» и, конечно, славился роскошным выбором чешского пива.

– Теперь, когда все устаканилось, ты наконец объяснишь нам, что такого в этом чертовом празднике? – спросил мой молодой шведский издатель. И вышло так, что я с полным животом холодного картофельного салата и бочкового пива попытался объяснить нескольким полупьяным шведским книгочеям, как устроен Йом-Кипур.

Шведы завороженно слушали. День, когда люди не ездят на машинах и не носят с собой кошельки, все магазины закрыты, нет телепередач и даже сайты не обновляются, казался им новаторской концепцией в духе Наоми Кляйн[11], а не древним еврейским праздником. Тот факт, что в этот день надо просить у всех прощения и производить моральный переучет, добавил к антиконсьюмеристской ауре праздника приятный оттенок шестидесятнического хипповства. А фишка про пост смахивала на экстремальный вариант низкоуглеводной диеты, которую они расписывали мне в самых светлых красках утром того же дня. В результате я начал вечер с попытки объяснить на ломаном английском суть древнего иудейского ритуала, а закончил пиаром самого крутого и желанного праздника во вселенной, эдакого айфона в мире праздников.

Теперь восхищенных шведов снедала зависть ко мне, родившемуся в лоне такой замечательной религии. Их взгляды метались по ресторану, словно выискивая среди посетителей моэля[12], который помог бы им оттяпать себе хороший кусочек иудаизма.

Двадцатью шестью часами позже мы с женой прогуливались по центральной полосе одной из самых загруженных тель-авивских магистралей, а наш маленький сын ехал следом на четырехколесном велосипеде. Птички над нами чирикали свои утренние песенки. Вся моя взрослая жизнь прошла на этой улице, но только в Йом-Кипур мне доводилось послушать здешних птиц.

– Папа, – спросил мой сын, пыхтя и вращая педали, – правда, завтра тоже Йом-Кипур?

– Нет, – сказал я, – завтра обычный день.

Он разревелся.

Я стоял посреди улицы и смотрел, как он плачет.

– Ну же, – прошептала жена, – скажи ему что-нибудь.

– Что тут скажешь, милая? – прошептал я. – Мальчик прав.

Нокдаун на детской площадке

Не хочу хвастаться, но мне удалось достичь уникального, почти мистического статуса среди родителей, приводящих своих детей в парк «Иезекииль», который мой сын любит больше всего в Тель-Авиве. Не сказал бы, что это достижение – следствие моей ошеломляющей харизматичности, скорее, просто удачно сошлись два широко распространенных, банальных качества: я мужчина – и почти никогда не работаю. Поэтому в парке «Иезекииль» я известен как Отец – прозвище почти религиозное, но в то же время слегка нееврейское; завсегдатаи парка произносят его с огромным уважением. Судя по всему, большинство отцов в нашем районе каждое утро отправляются на работу, а моя неистребимая лень, которой я терзаюсь столько лет, наконец-то принята за исключительную душевную тонкость, за трепетную любовь, позволяющую мне глубоко постигать нежные детские души.

В качестве Отца я могу принимать горячее участие в беседах на самые разные темы, до сих пор совершенно мне чуждые, и расширять познания касательно таких предметов, как грудное вскармливание, молокоотсосы и относительные достоинства матерчатых подгузников по сравнению с их одноразовыми аналогами. Есть нечто успокаивающее (со слегка извращенным оттенком) в беседах на подобные темы. Я – тревожный еврей, для которого вопросы немедленного выживания исключительно важны и совершенно неочевидны; мои ежедневные «Гугл. Оповещения» ограничены узкой территорией между «Иран ядерное оружие» и «евреи+геноцид». Поэтому ничто не приносит мне большего удовольствия, чем эти безмятежные часы, проведенные за обсуждением красно-розовых высыпаний на младенческой попе и методов стерилизации бутылочек органическим средством для мытья. Но недавно волшебство исчезло – и политическая реальность втихомолку прокралась в мой персональный рай.

– Скажи-ка, – невинно поинтересовалась Орит, мама трехлетнего Рона, – Лев пойдет в армию, когда вырастет?

Вопрос застал меня совершенно врасплох. За последние три года мне немало доводилось задаваться спекулятивными вопросами насчет будущего моего сына, но по большей части они были довольно безопасными, хотя и раздражали, типа: «А вы посоветуете сыну выбрать творческую профессию, даже если, судя по вашей одежде, с деньгами в этом деле не очень?» От вопроса же про армию я провалился в иной, сюрреалистичный мир, где дюжины крепких младенцев, замотанных в экологичные матерчатые подгузники, с кровожадными боевыми криками неслись со склона горы на миниатюрных пони, сжимая оружие в розовых кулачках. А внизу стоял маленький пухлый Лев в потрепанной полевой форме и армейском жилете, совершенно один, и смотрел на них. Великоватая зеленая стальная каска сползала ему на глаза, крошечными ручками он сжимал винтовку со штыком. Первая волна всадников в подгузниках уже почти докатилась до него. Он вжал винтовку в плечо, закрыл один глаз, прицелился…

– Ну? – Орит пробудила меня от неприятного забытья. – Ты отпустишь его служить или нет? Только не говори, что вы это еще не обсуждали.

Она меня как будто упрекала – словно тот факт, что мы с женой пока не обсуждали военное будущее нашего младенца, приравнивался к пропущенной прививке против кори. Я решил не поддаваться совершенно естественным для меня угрызениям совести и твердо ответил:

– Нет, мы это пока не обсуждали. Время есть. Ему всего три года.

– Если вам кажется, что время есть – ради бога, не торопитесь, – саркастически парировала Орит. – Мы с Рувеном уже все решили про Рона. Рон не пойдет в армию.

Вечером, сидя перед телевизором, я рассказал жене о странном происшествии в парке «Иезекииль».

– Разве не дико обсуждать призыв ребенка, который пока что даже трусы надеть не умеет? – сказал я.

– Совсем не дико, – ответила жена. – Это очень естественно. Мы со всеми мамами в парке это обсуждали.

– А меня они почему до сих пор не спрашивали?

– Потому что ты мужчина.

– Ну и что, что я мужчина, – заспорил я. – Они без проблем обсуждают со мной грудное вскармливание.

– Потому что знают, что про вскармливание ты будешь говорить с пониманием и сочувствием, а когда речь зайдет про армию, начнешь язвить.

– Я не язвил, – попытался защититься я. – Я просто сказал, что странно задаваться этой проблемой, когда ребенок такой маленький.

– Я задавалась этой проблемой с того дня, как Лев родился, – призналась жена. – И если уж мы об этом говорим – я не хочу, чтобы он шел в армию.

Я молчал. Опыт научил меня, что есть ситуации, когда лучше сидеть тихо. То есть я старался сидеть тихо. Жизнь дает мне хорошие советы, но иногда я отказываюсь им следовать.

– Я думаю, говорить такие вещи – очень контролирующее поведение, – сказал я в конце концов. – Тем более что, так или иначе, ему придется принимать это решение самому.

– Лучше я буду слишком контролирующей матерью, – ответила моя жена, – чем участницей военных похорон на Масличной горе через пятнадцать лет. Если попытка не дать своему ребенку рисковать жизнью – это контролирующее поведение, то да, я такая.

Спор накалился, и я выключил телевизор.

– Ты себя слышишь? – спросил я. – Ты так говоришь об армии, как будто это экстремальный спорт. Но что тут поделать? Мы живем в стране, где наши жизни зависят от армии. Ты, по сути, заявляешь, что лучше пусть чужие дети идут в армию и рискуют жизнью, пока Лев живет себе припеваючи вне опасности, свободный от исполнения долга, который на него возлагают.

– Нет, – возразила жена. – Я заявляю, что мы давным-давно могли бы достичь мирного решения – и сейчас тоже можем. И что наши лидеры позволяют себе этого не делать, потому что знают: большинство людей устроены, как ты, и не сомневаясь отдадут своих детей в безответственные руки правительства.

Я уже открыл рот, но почувствовал, что на меня смотрит еще одна пара огромных глаз. В дверях стоял Лев.

– Папа, – спросил он, – почему вы ссоритесь?