Семь тучных лет - Этгар Керет

– Котик, – сказал я, наклоняясь ко Льву, – ты умный мальчик и знаешь о мире многое – но не все. Например, ты не знаешь, что сказать «извините» бывает труднее всего на свете. А делать такие трудные вещи, когда ведешь машину, может быть очень, очень опасно. Пока ты извиняешься, может случиться авария. Но знаешь что? Я думаю, нам незачем просить водителя сказать «извините». Одного взгляда достаточно, чтобы понять: дядя раскаивается.

Мы уже въехали на улицу Бялика – осталось повернуть направо и оттуда налево, в переулок Беэр. Еще минута – и мы на месте.

– Папа, – сказал Лев, сощурившись, – мне не видно, раскаивается он или нет.

И тут, посреди подъема по Нордау, водитель ударил по тормозам и дернул ручник. Затем развернулся всем телом и надвинулся на моего сына. Он ничего не говорил – он просто смотрел Льву в глаза несколько долгих секунд, а потом прошептал:

– Поверь мне, мальчик, я раскаиваюсь.

Оплаканная сестра

Девятнадцать лет назад в маленьком зале бракосочетаний в Бней-Браке моя старшая сестра умерла – и теперь живет в самом ортодоксальном районе Иерусалима. Эти выходные я провел у нее в гостях. Впервые мой визит пришелся на шабат. Я часто приезжаю к сестре посреди недели, но на сей раз из-за всей этой работы и всех этих поездок выходило, что или шабат, или ничего.

– Береги себя, – сказала мне жена на дорогу. – Ты сейчас, знаешь ли, не в лучшей форме. Смотри, чтоб они не уговорили тебя обратиться в религию.

Я сказал, что ей не о чем беспокоиться. С религией дела мои обстоят так: у меня нет Бога. Когда я себе нравлюсь, мне никто не нужен, а когда мне хреново и внутри у меня разверзается огромная пустая дыра, я просто знаю, что Бога, способного ее заполнить, никогда не было на свете и не будет. Так что даже если бы сто раввинов-проповедников молились за мою пропащую душу, им бы это ничего не дало. У меня нет Бога, но у моей сестры Бог есть, я люблю сестру и стараюсь относиться к Нему с уважением.

Период, когда моя сестра открывала для себя религию, был самой депрессивной эпохой в истории израильской поп-музыки. Только что закончилась Ливанская война, и ни у кого не было настроения петь веселые песенки. И баллады, посвященные красивым молодым солдатам, погибшим во цвете лет, тоже действовали нам на нервы. Людям хотелось грустных песен, но не про отстойную, лишенную героизма войну, которую все старались забыть. Поэтому неожиданно возник новый жанр: плач по другу, ушедшему в религию. В этих песнях всегда описывался близкий приятель или красивая, сексуальная девушка, без которой жизнь исполнителя была лишена всякого смысла; внезапно происходило нечто ужасное – и они становились ортодоксами. Приятель отращивал бороду и постоянно молился, девушка закутывалась с ног до головы и больше не давала угрюмому певцу. Молодежь слушала эти песни и мрачно кивала. Война в Ливане отняла у них многих приятелей, и меньше всего на свете им хотелось, чтобы еще один исчез в какой-нибудь иешиве у Иерусалима за пазухой.

Не только музыкальный мир открыл для себя новообращенных иудеев. В прессе они тоже шли нарасхват. Любое ток-шоу держало наготове кресло для свежерелигиозной бывшей знаменитости, подчеркивавшей, что она ни капельки не скучает по своему прежнему распутству, или для бывшего друга известного неофита – этот рассказывал, как друг изменился после ухода в религию и как у них теперь даже поговорить нормально не получается. Вот и со мной так вышло. Стоило сестре перейти на сторону Божественного Провидения, как я стал местной достопримечательностью. Соседи, которым раньше было на меня наплевать, останавливались просто для того, чтобы одарить меня крепким рукопожатием и выразить соболезнования. Моднючие старшеклассники, в черном с ног до головы, дружески предлагали мне «дать пять», затем грузились в такси и отправлялись танцевать в какой-нибудь тельавивский клуб. Напоследок они приоткрывали окно и кричали мне, что происшествие с моей сестрой их прямо убило. Охмури раввины какую-нибудь уродину, эти ребята бы еще справились, но утащить девушку с такой внешностью – вот это удар!

Тем временем моя всеми оплакиваемая сестра училась в какой-то женской семинарии в Иерусалиме. Она приезжала домой почти каждую неделю и, кажется, была счастлива. Если она не могла вырваться, мы ехали к ней. Мне было пятнадцать, и я страшно по ней скучал. Когда она служила в армии артиллерийским инструктором – еще до религиозности, – я тоже не слишком часто ее видел, но почему-то скучал меньше.

При каждой встрече я вглядывался в нее, силясь понять, насколько она изменилась. Сумели ли они подменить ее взгляд, ее улыбку? Мы общались совсем как раньше. Она по-прежнему рассказывала смешные байки, которые сочиняла специально для меня, и помогала мне с домашкой по математике. Но мой двоюродный брат Гили, член молодежной секции Движения против религиозного принуждения, много знал про всяких раввинов – так вот, он утверждал, что это лишь вопрос времени. Они еще не закончили промывать ей мозги, а как закончат, она заговорит на идише, ей побреют голову и она выйдет замуж за какого-нибудь потного, дряблого, мерзкого мужика, который запретит ей со мной видеться. Процесс может занять еще год-другой, но лучше бы я приготовился и крепился, потому что, когда она выйдет замуж, она, может, и продолжит дышать, но для нас все равно что умрет.

Девятнадцать лет назад в маленьком зале бракосочетаний в Бней-Браке моя старшая сестра умерла – и теперь живет в самом ортодоксальном районе Иерусалима. У нее есть муж, ученик иешивы – как Гили и обещал. Он не потный и не дряблый и даже, кажется, рад, когда я или мой брат приезжаем в гости. Еще Гили обещал мне лет двадцать назад, что у сестры будет прорва детей и каждый раз, когда они при мне станут говорить на идише, словно живут в каком-то Богом забытом восточноевропейском местечке, у меня будут слезы на глаза наворачиваться. В этом он тоже оказался прав только наполовину: у сестры действительно масса детей, один милей другого, но когда они говорят на идише – я улыбаюсь.

Я вхожу к сестре в дом меньше чем за час до шабата, и вместо приветствия дети хором кричат: «Как меня зовут?» Эта традиция зародилась, когда я однажды их перепутал. Учитывая, что детей у сестры одиннадцать и каждый с двойным именем, как это часто бывает у хасидов, мою ошибку нетрудно простить. То, что мальчики одеты одинаково и украшены идентичными парами пейсов, служит сильным аргументом в мою защиту. Но все они, начиная со старшенького Шломо-Нахмана, хотят убедиться, что их странноватый дядя как следует сосредоточился и выдаст каждому правильный подарок. Всего пару недель назад мама поговорила с сестрой и теперь подозревает, что это еще не все и, с Божьей помощью, через год-другой мне придется запоминать новое двойное имя.

После того как я блестяще сдал экзамен-перекличку, меня угостили строго кошерным стаканом колы, а сестра, с которой мы давно не виделись, устроилась в углу гостиной и пожелала услышать, что я и как. Она радуется, когда я говорю, что счастлив и доволен, но поскольку мир, где я живу, с ее точки зрения, полон неуместных вольностей, детали ее не интересуют. Да, меня огорчает, что она никогда не прочтет ни одного моего рассказа, но ее еще больше огорчает, что я не соблюдаю шабат и кашрут.

Однажды я написал детскую книжку и посвятил своим племянникам. Издательство согласилось указать в договоре, что иллюстратор создаст одну копию книги, где у всех мужчин будут кипы и пейсы, а у всех женщин – достаточно длинные, на религиозный взгляд, юбки и рукава. Но в итоге и эту версию книги забраковал раввин, с которым советуется сестра. В книге рассказывалось о папе, который сбегает с цирком. Рабби, очевидно, решил, что это слишком безответственно, и мне пришлось увезти «кошерное» издание, над которым иллюстратор так мастерски потрудился, назад в Тель-Авив.

Еще десять лет назад, до того как я женился, самым сложным в наших с сестрой отношениях было то, что моя девушка не могла приезжать со мной к ним в гости. В интересах истины необходимо признаться, что за девять лет нашей совместной жизни мы с женой провели кучу брачных церемоний, которые сами же и выдумали: с поцелуями в нос в рыбном ресторане в Яффо, с объятиями в обветшавшем варшавском отеле, с купанием голышом на хайфском пляже и даже с совместным поеданием киндер-сюрприза в поезде Амстердам-Берлин. Увы, ни одна из этих церемоний не признаётся ни раввинами, ни государством. Поэтому, когда я ехал в гости к сестре и ее семье, моя девушка должна была ждать меня неподалеку в кафе или в парке. Сперва мне было неловко ее просить, но она все поняла и приняла как есть. Я, конечно, тоже принял все как есть – можно подумать, у меня был выбор, – но не сказал бы, что все понял.

Девятнадцать лет назад в маленьком зале бракосочетаний в Бней-Браке моя старшая сестра умерла – и теперь живет в самом ортодоксальном районе Иерусалима. Я тогда до смерти любил одну девушку, которая не любила меня. Помню, через две недели после свадьбы сестры я приехал к ней в Иерусалим. Я хотел, чтобы сестра помолилась обо мне и об этой девушке – о том, чтобы мы были вместе. Вот насколько я отчаялся. Моя сестра помолчала с минуту, а потом объяснила мне, что не может. Потому что, если она помолится и мы с этой девушкой окажемся вместе, а потом выяснится, что наше «вместе» – ад, сестре будет ужасно плохо.