Локальный конфликт - Александр Марков

Чуть позже он понял, почему у него защемило сердце. Задержись он всего на один день — и его обезображенное тело так же извлекли бы из-под камней, а за всем происходящим в лучшем случае наблюдала бы его душа, еще не успевшая попасть в ад. Ему повезло.

Та война, что утихала в Истабане, но никак не могла погаснуть, как огонь, который горит в торфе и, сколько ни поливай его водой, все равно он вырвется где-то наружу опять, пока не перегорит весь торф, была где-то очень далеко. Он не испытывал желания ни участвовать в ней, ни финансировать тех, кто еще пытался что-то изменить. А огонь сам погаснет. Надо подождать немного. Год, два или десять лет, выгорит все, что горит, и тогда война затихнет.

Он понял это только здесь, когда смыл с себя усталость, а вместе с въевшейся в кожу, забившейся в поры грязью стер и мысли о войне. Он не хотел мстить за смерть своих людей. Напротив, он был благодарен за то, что их убили быстро, и подумывал отправить командиру спецотряда, который провел эту операцию, небольшой подарок — стекляшку с глазами оператора, плавающими в прозрачном питательном растворе. Но Кемаль наотрез отказался отдавать их, заявив, что получит за них приличные деньги, а кроме того, на кон поставлена его репутация. Алазаев спорить с ним не стал. Он с облегчением воспринял известие о том, что покушение на президента провалилось. С этой минуты он стал спать спокойнее, а раньше, время от времени, к нему по ночам приходили кошмары, но, возможно, причиной тому была боль под бинтами, а потом она успокоилась, и лишь кожа на лице зудела, так нестерпимо, что хотелось сорвать повязки и расчесать ее до крови, как после комариных укусов. Но если кожа чешется — это хорошо, раны, значит, заживают.

Он попробовал вставить палку в механизм, отсчитывающий время, но она оказалась недостаточно крепкой и сломалась. Он был рад этому. Тогда, оторвавшись от экрана телевизора, он посмотрел на скульптуру Рамазана, казалось сделанную из воска, и сказал.

— Уже второй раз этот репортер благодаря мне становится знаменит. Может, мне рекламой заняться? Пиаром?

Вероятно, он, сам этого не подозревая, произнес заклинание, которое оживило Рамазана.

— Из-за него тебя тоже поминали.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что мы с ним квиты.

— Хочу.

— А тебе он кое-что задолжал.

— Я прощу ему этот долг.

— Ты великодушен.

Рамазан не ответил. Действие заклинания истекло, а Алазаев забыл его и теперь не мог вновь оживить Рамазана. Каждый раз ему приходилось придумывать все новые заклинания, потому что они могли применяться только один раз, а потом становились бесполезными. Но фраза о пластической операции оставалась универсальной.

— Офицер был в зале. Ну тот, что разрушил базу. У меня хорошая память на лица. Он сидел в зале. Но награды ему дать не успели, — сказал Рамазан.

— Неужели все это, вся эта сложная комбинация привела только к тому, что офицеру не дали награду?

— Ты ему все же отомстил.

— Я не хотел. У меня и в мыслях не было.

— Мы действовали подсознательно. Подсознательно. Да, да. И именно на это нацеливались. Только на это. Подсознательно. Теперь все ясно. Можно успокоиться. Все оказалось проще и вместе с этим сложнее. Теперь можно заняться… как это… спекуляцией на рынке ценных бумаг. Если хочешь, твои капиталы можно быстро увеличить.

Рамазан повеселел, потом задумался на миг, потому что в голову ему неожиданно пришла еще одна мысль.

— Понимаешь, я только сейчас это понял, мир находится в равновесии, и силы, которые не подвластны нам, всегда делают так, чтобы это равновесие не нарушалось.

Голос Рамазана задрожал, завибрировал, как вибрирует вагон поезда, перепрыгивая колесами через стыки рельс, и качается из стороны в сторону. Глаза его разгорелись, начинали сверкать, тело напряглось, он пришел в возбужденное состояние.

Он чувствовал, что его действиями кто-то руководит, какие-то высшие силы, но не знал, чего они хотели, не знал, на какой стороне он выступает.

— Мне страшно, — сказал он.

Что-то было в его голосе, будто он увидел что-то действительно страшное, отчего испугался даже Алазаев. Рамазана поразила еще одна догадка, он испуганно огляделся по сторонам, словно неведомые игроки могли прятаться в углах комнаты, в тенях, которые отбрасывали большие вазы, кресла или столик. Ему показалось, что воздух в комнате стал слишком холодным, будто кондиционеры испортились или кто-то незаметно поменял режим их работы. По его телу прошла дрожь. Он поежился, захотел выйти из дома, погреться на солнце. Он не понимал, зачем ему дано это прозрение.

— Слушай меня, пока я не забыл. Система однополярного мира, к которой сейчас пришла цивилизация, — опасна и неустойчива. Всегда должен быть противовес, а лучше несколько. В критические моменты истории появляются какие-то дополнительные правила в игре, которые должны возвращать систему в равновесие.

— Э-э-э?

— Войны, революции, когда иными способами систему невозможно вернуть в состояние устойчивости, но не всегда. Не перебивай меня. Заткнись. Я подумал сейчас, что война в Истабане была задумана как раз для укрепления России. Неважно, как она проходила. Это был раздражитель. А отсюда следует, что… не смотри на меня так, — неожиданно раздраженно сказал Рамазан, — ну разве ты не понял, что те, кто хотел ее развала, невольно в конце концов запустили процессы, которые… которые… должны ее усилить.

Рамазан засмеялся истерически, будто мозг его не сумел справиться с этим потоком информации, перегорел, как лампочка от слишком сильного напряжения, а Рамазан сошел с ума и теперь от него в ответ на любой вопрос получишь лишь этот безумный смех.

— У России — такая карма, тьфу, прости, Аллах, это слово. России всегда суждено быть противовесом всему остальному миру. Только она вот уже тысячу лет из столетия в столетие справляется с этой задачей, а мы… опять этот смех. — Когда она ослабела, нужен был раздражитель, еще один фактор в игре. Этим раздражителем стал Истабан. А мы-то думали, что сумеем справиться с ней.

— У меня не было в мыслях бороться с Россией, — заметил Алазаев, но Рамазан его не услышал.

Он точно прозрел. Мысли его стали легкими, спокойными, такими, каким бывает хрустально-чистый ручей, бьющий из-под земли, в которой на километры в округе нет ничего, оставленного человеком, что может ее отравить.

— И могущество ее зависит от того, какая сила лежит на другой чаше весов, а это значит… Ты же знаешь, что Россию часто сравнивают со спящим медведем. Он до поры до времени лежит в берлоге и ничего не замечает, комариных укусов и прочего, но плохо будет тому, кто разбудит его, потому что проснувшийся медведь все сметет на своем пути. В последний раз он подмял под себя пол-Европы и кусок Азии и… Похоже, нам было предназначено судьбой разбудить его…

В это мгновение за окнами потемнело, словно на дом набросили серое покрывало или туча, сбившись с пути, подлетела слишком близко к земле, проползла по ней брюхом, натолкнулась на дом, а следом за ней в окна ударился ветер, застонал от боли, но разбить стекла не сумел и, завывая, отступил, умчался куда-то прочь, вероятно, погнав тучи пастись обратно на небеса.

Рамазан задрожал мелкой дрожью, с такой частотой, что глаз едва успевал ловить ее. Лицо его стало размытым, потому что почти в одно и то же время голова оказывалась в нескольких точках, отделенных друг от друга считанными миллиметрами. Из-за этого она и казалась размытой, как в фильме, когда друг на друга накладывается несколько изображений.

Он выронил из рук пакет с арахисом. Орехи, упав на пол, выкатились из пакета, раскатились по ковру, застряли в высоком ворсе, как будто среди цветов, вытканных там, наконец-то проросли плоды и пришло время их собирать.

Алазаев тоже испугался. Сам не знал, чего больше. То ли потемневшего за окном мира, впрочем не успев подумать, что пришел конец света и, прежде чем все провалится в тартарары, надо успеть прочитать какую-то молитву, то ли бьющегося в припадке Рамазана, который мог с минуты на минуту превратиться в страшное чудовище, как это бывает в ужастиках. От него не убежишь тогда. Уши заложило, а тело вдавило в кресло, как при перегрузке, когда сидишь в салоне взлетающего самолета, только что оторвавшегося от взлетной полосы.

Секунда, другая — и все успокоилось. Рамазан затих, припадок прошел, но Алазаев боялся вымолвить хоть слово. Он опасался, что стоит ему лишь пошевелить губами, как припадок возобновится, но будет сильнее.

Небо посветлело. На стеклах остались следы влаги. Она стекала тонкими струйками, в которые собирались скатившиеся с самого верха окна капли. Видимо, совсем недавно прошел дождь и тут же закончился, но они этого не заметили.

Старое время отслоилось, как шелуха с орехов, обнажая что-то новое.