Обращение в слух - Антон Понизовский

— Смерти собственного ребёнка, — уточнила Анна.

— Не смерти ребёнка, а Божьему замыслу!..

— Садистский у вас божий замысел, — сказала Анна.

— Короче, «тяжёлое палажение, ощень трудна», — подытожил Белявский. — Ты алоэвый гель положила? Стоял на стеклянной полочке…

— Выбор прост. — Всё, что Федя говорил до сих пор, он говорил только для Лёли, но избегал обращаться к ней прямо, и старался на неё не смотреть. Теперь Анна, Дмитрий и их алоэвый гель не оставили ему выбора. — Выбор прост. Или «Да», или «Нет». Так просто, что даже обидно. И в каждый момент — в каждый, в каждый мельчайший момент — только «Да» или «Нет»…

— А «иллюзия»? — перебила Лёля.

— Я лгал про «иллюзию». Себе лгал. Не нарочно — я просто боялся. «Иллюзия» — в сущности то же, что «нет». Примитивная маскировка. Ты совершенно права: «быдло» — это бетонное «нет», а «иллюзия» — это стеклянное «нет». Но и то, и другое — конечно, «нет»…

И ещё я лгал про «сейчас». «Да» и «нет» — говорится сейчас. В каждое маленькое мгновение есть выбор, у каждого человека…

— А у тебя?

— Ну, естественно… в том числе у меня.

— Сейчас.

— В каком смысле? О чём ты?

— Это я тебя хотела спросить: ты о чём-то конкретно? У тебя есть выбор сейчас?

— У меня? Я не знаю…

— Что происходит сейчас?

— Сейчас ты уезжаешь.

— Допустим. И что с того?

— Гляди-ка! — заинтересовалась Анна. — В ведёрке полешки.

— Ты только заметила? — добродушно сказал Дмитрий Всеволодович. — Ещё с утра гремели на крыше. Кирпич вставляли…

— Я просил тебя задержаться… — неуверенно проговорил Федя.

— Нет, ни разу ты не просил, — отрезала Лёля. — Ты спрашивал, может быть, я останусь? Но ты ничего не просил.

— Но они же сырые! — вознегодовала Анна. — Они откровенно мокрые! Как они будут гореть?!

— Плохо, — авторитетно заверил Дмитрий Всеволодович. — Плохо будут гореть. Но мы это не увидим.

— Тогда… — сказал Федя тихо, — сейчас я прошу.

— Что? — не расслышала (или сделала вид, что не расслышала) Лёля.

— Я прошу, чтобы ты осталась. Сейчас. Я делаю выбор. Я говорю тебе: «Да».

— Вы о чём, молодые люди? — поморщилась Анна.

В этот момент зазвонил сотовый телефон Дмитрия Всеволодовича.

— Ну вот Илья наконец!

Он немного послушал, поулыбался, кивая, изредка отвечая пониженным, бархатным голосом, и, отняв трубку от уха, красивым жестом бросил телефон в карман пиджака:

— Немного задерживаются, — объявил Дмитрий Всеволодович во всеуслышание. — Примерно, говорит, через час — минут через пятьдесят. Можем звать такси.

— Хватит ещё на одну историю, — быстро сказала Анна, с неудовольствием глядя на Лёлю и Фёдора.

— Да, напутственную… — рассеянно махнул рукою Белявский, — на ход ноги́…

III. Новый рассказ о любви

В девяностом году нам дали участки по девять сотки. Пользовались мы четырнадцать лет. Вдруг решили подстанцию — вот на клубничном поле подстанцию строить. Не сообщили, ничо. Не предупредили, ничо. Р-раз, приехали, разломали заборы, разломали всё, кусты выкопали… А у мене облепиха была — это чудо, чудо облепиха! «Он» и «она». А «он» красивей «её»… Да, цветов было море, я даже вот онкологу этому привозила цветы, прямо море у меня было цветов. Мне говорили, надо тебе корс… пондентов вызвать. Вот. Этот… как его… фамилию уже забыла. У мене там и огородик был, балаганчик был, дочери приезжали ко мне, и чай пили, и цветы рвали, и всё, и клубника была, и ягоды… Четырнадцать только смородины было чёрной, мужа покормить хоть.

У меня у мужа-то первая группа. Инвалид первой группы. В Балашихе нашли рак прямой кишки. Это три года назад. В Балашихе взяли, всё просмотрели, проверили, сделали операцию, потом сделали этот… ну, химию и облучение, там неделями как-то. Неделю не делают, а на второй неделе делают. Или через десять дней… что-то такое, вот. В общем, почти что год делали. Мы-то думали, они делают как положено своё дело. Мы думали, они знают же, чего делать. А они делают так: вот десять, всё! Или там сколько… восемь! А может, которому человеку надо, может быть, пять? или шесть? А они сразу десять! Так же химию, так же эту… как её, ещё делають процедуру… Вот он ездил, сказали, что в тесто превратилось всё, мочевой пузырь, в тесто превратилось! Теперь если делать ещё операцию, значить надо кожу где-то искать… Не берутся. Боятся. «Не зна-аем… — говорят, — надо большие де-еньги»… И то им «деньги большие», то «не возьмёмся», то «боимся»: «люди, — говорят, — не выдерживают…» Тем более, у него сколько, три этих… и вот разрезано, вот разрезано… А щас грыжа растёт… А потом эти… и это… Три грыжи вырезал, эту вырезал, в общем, резаный весь, на нём живого места нет. Он боится, что он не выдержит. Он с тридцать пятого у меня — вот, семьдесят пять лет! Но крепыш. Посмотрите, сколько он операций выдержал, крепыш. Хотя у него и с давлением там не ладится, то высокое, то низкое. Ещё и выпьет…

Так-то он у меня здоровый мужик, добротный мужик, что ни накажешь, он сделает, он мне шторы повесит, и всё, и в магазин сходит, и приготовит, всё. Он готовит — так в ресторане не готовят, как он готовит! Когда поженилися, — и вареники он у меня лепил, и блины пёк, вообще… и дочку купал, бельё вешал, и гладил, всё… Это вот песят два года назад. Я тогда жила в Переделкине. В песят пятом году приехала, жила в общежитии, а потом у хозяйки.

А я водитель, вожак я была! И в деревне вожак была. Всех девчат просмотрю, чтоб ни ниточка не висела, ни рукав какой-нибудь такой был, причёска… Та-ак, просмотрела всех: «Куда едем на танцы?» Командовала. «Так, девчата, поедем сегодня в это… в Перхушково!» Или, то есть — «…в Рассудово!» Куда только ни ездили.

Один раз ребята нас уходить не пускали. Я говорю: «Девчат, как мы сделаем…» Танцуем-танцуем, и по одной, по одной на улицу, по одной — и ка-ак двинем домой! Всё, потеряли ребята нас! А они ревновали, ребята, что мы уходим. Красивые ребята ходили все, гармонисты! А мы всё равно в другую деревню пойдём… Идём по лесу, поём песни, веселимся — лесом же, никого нету! Вдруг видим: кладбище, и лежат это… в белом!.. Ой, мы как дёрнули! Каблуки теряли, что было!..

А одна ни с места! Спугалася. Мы: «Лиза! Лиза!»

Уже ребята: «Да это я, Лёшка!.. — А это я, Гришка!..» А она никак не очнётся.

Это просто ребята переоделися в это самого…

Лесом бегали, каблуки теряли, потом утром находили… О-ой, было делов…

А вот подошло время — сейчас одно воспоминание.

У меня красота была, всё было на месте, и за мной много-много гонялись ребята, много. И журналисты мне находились. Переделкино-то — это же журналистика.

Я на танцы пошла, и журналист ко мне привязался. Ну, познакомилися, через три дня назначили с ним свидание, он привёл мене к своим друзьям к журналистам. Привёл меня — а там здание-то большо-ое такое!.. двор большо-ой такой!.. Ведёт, а я боюся!.. Он привёл, а там сидят нога за ногу, культурные такие, красивые, разукрашенные, курят! Я посмотрела: нет, это мне не годится. Говорю: «Посадите меня с краю». Потом там уборщица, что ли, какая-то, я говорю ей: «Скажите, а где здесь выход?»

Она говорит: «А зачем вам?»

Я говорю: «Мне надо выйти».

«А вот там и там…»

Ну, я как-то туды, сюды, и за поворот. Он-то думал, может, я в туалет, или мало ли я чего. А я выбежала — как дунула бегом! А он кричал-кричал, а я бегу-бегу — а потом уже калитку открыла, закрыла калитку и помахала рукой. И всё, и на этом конец.

Я, можно сказать, была очень невлюбчивая. А богатые много заглядывали. Только я не хотела, например, за богатого замуж, потому что у меня ничего не было. У меня двое штанишек было и рубашечка — или одна, или две. Ну, лапти, может. И всё. Не, косы у меня были! косы у меня хорошие были.

А один был — о, боже мой, как он привязался ко мне, ужасно! А я всё это: «Ой, да мне некогда…» Да мне «то», да и «другое», да «третье»… А он по пятам: вот повернуся — он идёт, повернусь — он идёт… Но отвязалася: за такого богатого я не хотела.

В общем, я в Переделкине, и три года прошло, я уже у хозяйки жила. Хозяйка хорошая была, Таисия тоже, тёзка — и он появился. С другом. Друг ездил там к одной девочке, она в одном крыле жила, эта Маша, а я в другом крыле. Этот друг говорит: «Я могу взять с собой? у меня парень знакомый, и этого парня взять. Потому что один — ездить ночью-то страшно…» И вот он его привёз, а я, значить, не знала. Мы с этой Машенькой собралися на танцы: «Так, Маша, ты собирайся, я тоже щас искупаюся, всё это такое сделаю…» А в одном доме жили. Ну, я собралася, а чёрный хлеб взяла, чёрный хлеб — ну, краюху такую — и бегом к ней. Думаю, пока добежим до станции, я его съем. Хлеб откусила, к ней забегаю, там: «Маш, ты едешь?» — его увидела. Хлебом даже подавилась, выплюнула… и вот так познакомились.