Внучка берендеева. Второй семестр - Карина Демина

Зачем?

— А мы с вашей… бабушкой побеседуем.

— …летять утки… летять утки… — затянул кто-то песню.

Ох, бабушка, что ж ты меня позоришь на всю-то Акадэмию?

— …и два гуся, — добавили баском.

Ага… с четвертушкою.

Я возлегла на кровать, а Люциана Береславовна меня одеяльцем укрыла.

С головою.

— Смирно лежите, — велела она и пальцами щелкнула, отчего в теле моем немота приключилась, и такая… ох, разумею Еську, ажно жаль его стало. Вот чую и рученьки свои, и ноженьки, и прочее все, чего есть, даже пятку свою свербючую.

Чуть — чую, но ни пальчиком шелохнуть не способная.

— Так оно верней будет…

— Отворяйте!

— А стояла на горе рябинушка-рябина… схоронила матка единственного сына…

Я ж вроде девка? Чего мне мужчинскую заупокойную петь?

— И кому тут отворить? — поинтересовалася Люциана Береславовна. И от голоса ейного стены померзли. У меня по спине и то мурашки побегли, хотя ж я привычная навроде.

— Боярыня, — мужик закашлялся, верно, страшно ему было, да продолжил. — Ефросинья Аникеевна к внучке своей с визитом…

— С визитом, значится…

— Ой, матушка… ой ладушка, — хором заголосили девки.

— Цыц! — велела Люциана Береславовна.

И девки смолкли.

— А ты моими людьми не командуй! — бабкин голос я сразу узнала и вздохнула.

Мысленно.

От же ж… видать и вправду себя барынею вообразила… и вовсе дивно, как пустили ее в Акадэмию?

— За внучкою своею я пришла…

И вновь громыхнуло, будто кто посохом железным по колоколу медному ударил. От того громыхания ажно свербение в пятке поутихло.

Ненадолго.

Ох, не надо было о том вспоминать… а может, мне сие Божиня урок послала, за муху, которая по Еське ползала, а я ея не согнала.

Он терпел.

И я терплю.

Куда деваться-то?

— Неча ей тут у вас делать!

— Ой, матушка… осторожненько… туточки порожек, — зазвенели девки наперебой. — Рученьку дайте вашую… ноженьку ставьте от сюды… негоже вам не по коврам ступать.

Свербели уже две пятки.

И спина.

И злость такая поднималася, не то от свербения, не то от бабкиного скоморошества. Какая да растакая боярыня?

— Мне было сказано, что туточки она…

И вновь громыхнуло.

— Прекратите, — попросила Люциана Береславовна, — у меня от вашего грохота мигрень начинается.

— А ты не перечь царской теще!

Железом по меди… нет, не посох.

Таз.

Иль тарелка.

Помнится, в детские далекие годы добралася я до мамкиного черпаку, который тяжеленный да узорчатый, не для кажного дня, но сугубо для празднествов. А к нему — котел бронзовый, на ножках.

Ладно громыхало.

На всю хату… помнится, тятька мой ажно с сараю прибег, думал, беда какая случилася. Неужто ныне бабка того черпаку прибрала?

— Это кто здесь царская теща?

От и мне с того дюже любопытственно.

— Матушка нашая… хозяюшка… — ответствовал девичий хор. — Ой, локоточек… ой, туточки полочка, не ударьтеся…

— Пред тобою стоит…

Ух, ежель бы не немота телесная, поднялася б я и сказала б бабке всего, чего об ней думаю.

Царская теща?

— Интересно… — Люциана Береславовна не спешила гневаться.

Напротив, скользнуло в голосе ее нечто этакое…

— Извольте присесть… — предложила она. — Негоже царской теще на ногах стоять…

— И то верно, — бабка моя и не почуяла насмешки.

Тотчас прежний зычный голос велел:

— Несите стул! Матушка присесть желает!

— И подушечки, подушечки, — загомонили девки, что куры на мусорной куче. — Матушке под ноженьки, чтоб ноженьки отдыхнули… под рученьки…

Под задницу, ясно дело, тоже, а то ж задница пуще иных частей, бывало, устает. Я злилася, да с тое злости толку, когда лежишь бревно бревном, ждешь, чего ж далей будет.

— Может, отошлете вашу свиту? — Люциана Береславовна тоже присела, это я услышала. — А то беседа, полагаю, у нас с вами приватная пойдет. Негоже дворне слушать, о чем два благородных человека разговаривают… а то, сами понимаете, сплетни пойдут… полетят просто.

— Уши отрежу.

Я, когда б могла, язык бы прикусила. Это с каких-то пор бабка моя подобною карою грозится? Ладно, в тещи себя царские записала, но чтоб с людьми и не по-людску обращаться.

Неужто вовсе за боярскими шубами розум потеряла?

Аль это от старости?

Давече нам Марьяна Ивановна сказывала, будто бы с годами люди умом слабнуть, личность свою теряют. И выходит, бабка растеряла?

— И все-таки… бывает, что и подкупят… тем более столь важная персона… как теща царская… как ее без присмотру оставить?

— Вон пошли! — рявкнула бабка и ноженькой топнула. — Подслушивать взумаете — запорю!

Ох, грозно у нее вышло, почти как у нашее боярыни, нехай приглядит Божиня за грешною ея душенькою.

— Итак, уважаемая… простите, мы не были представлены друг другу, — начала Люциана Береславовна. И бабка промолвила важно:

— Ефросинья я, Аникеевна, ежель по батюшке…

— Уважаемая Ефросинья Аникеевна… из какого роду будете?

— Из берендеевого…

— Слышала, слышала… могу ли я узнать о цели вашего визита?

— Так это… — оставшись одна, без сопровожатых, бабка растерялася. — За внучкой я… внучка моя… сиротинушка… одни мы осталися на всем белом свете… никогошеньки у нее нетути… и у меня… как две былиночки…

Ну да, уж меня-то былиночкою назвать тяжко, бабку тем паче, этакую былиночку не кажный молодец поднимет, не говоря про ветер.

Оно и верно.

Что за баба такая, которую ветром унесть может?

Бабка носом шморгнула и уже иным голосом молвила:

— Забрать я ее хочу из Акадэмии…

— Почему?

— Так это… на кой девке учеба?

— Но вы же, как понимаю, не были против, когда Зослава поступила?

Бабка запыхтела.

Водилася за ней этакая привычка, когда не знала она, чего ответствовать, а согласия на душе не было, то хмурилася, надувалася, что жаба перед быком, и пыхала гневливо.

— Тогда все иначей было, — произнесла бабка важно. — А ныне она — царская невеста…

— Так уж сразу и царская?

— Царевич к нам сватался… третьего дня…

— Который?

— Всамделишний!

От оно как!

Царевич, значится.

Всамделишний.

Сватался. Третьего дня. А я чегой-то и не упомню этакого.

— Надо же, какая удивительная новость, — произнесла Люциана Береславовна, — и вы, конечно, согласились?

— Кто ж царевичу откажет!

Я. И царевичу, и царю, коль нужда выйдет… ох, любезнейшая моя Ефросинья Аникеевна, пущай только заклятье с меня спадет, тогда-то и скажу я всего, чего на душеньке накипело.