Адепт Бурдье на Кавказе: Эскизы к биографии в миросистемной перспективе - Дерлугьян Георгий

Эмоциональная энергия ереванских митингов 1988–1989 гг. продолжала множиться перед лицом неожиданной неуступчивости Москвы и нарастающего чувства общенациональной опасности, что вызывало невероятно острое ощущение национального единства и сплоченности. Именно это чувство сегодня вспоминается с ностальгией всеми участниками событий и нередко, по их признанию, даже искупает невзгоды блокады, которую ереванцам пришлось испытать в последующие годы. Необходимость участвовать и разделять бурлящие эмоции стала почти неодолимой[237]. Приведу лишь два маленьких эпизода из удивительного дневника, который в те дни вел ереванский антрополог Левон Абрамян.[238] Вначале традиционная шутка, переиначенная в соответствии с новыми политическими реалиями: родители спрашивают у сына, почему он все время проводит на митингах и не желает, наконец, жениться? «Я же должен жениться на армянке, правда? Но теперь все армяне – одна семья, так как же мне жениться на своей сестре?» Второй эпизод относится к категории городской легенды. На одном из первых митингов на Оперной площади в Ереване на платформу поднялся невысокий лысеющий мужчина властной наружности в дорогом костюме того покроя, который выдавал в нем одного из «крестных отцов» уголовного мира. Скромно дождавшись своей очереди к микрофону, он сказал: «Уважаемый армянский народ! (Это вступительное обращение заменило тогда советское «товарищи».) В отличие от остальных выступающих, я не буду произносить речей и даже не представлюсь. Кому надо, и так меня знают, а остальным в этом нет нужды. Я только хочу сказать, что если в столь священный для нашей нации, момент на этой, площади, пропадет хотя бы один бумажник или, в городе будет обкрадена хоть одна квартира, тем, кто пойдет на такое святотатство, надо помнить, какие у нас длинные руки, и, мы их достанем где бы то ни, было». Говорят, в последующие недели ереванская милиция имела дело с одними дорожно-транспортными происшествиями.

Последний эпизод показывает также вхождение субпролетариев в новую публичную политику. Разумеется, не все насилие следует приписывать субпролетарскому габитусу: неприязнь интеллектуалов к этому отсталому неклассу обычно выражается в преувеличении его криминальных наклонностей. Тем не менее, вне всякого сомнения, субпролетарии, особенно молодые мужчины, в основном замечались в первых рядах склонных к применению силы толп, причем как в ходе националистической мобилизации в Армении, так, вероятно, даже в большей степени в Азербайджане. Иногда они преднамеренно насильственно изменяли характер мероприятий, возглавляемых городскими интеллектуалами, тем самым перехватывая лидерство.

Вулканическая мобилизация привела к моментальной перемене социальных статусных позиций в обеих республиках. В Баку, на площади у Дома правительства, возбужденная толпа освистала крупного партийного руководителя, попытавшегося зачитать отпечатанную на машинке речь на русском – престижном и все еще доминировавшем в элитных областях управления и высшего образования языке многонационального Баку. «Давай по-азербайджански, ублюдок/» – скандировали недавние сельские жители, подчеркивая символическую ценность своего родства со страной[239]. В полном соответствии с логикой переворачивания статусной иерархии, неизменно сопровождаемой элементами бахтинского карнавального действа, на митингах в Баку стали появляться плакаты с изображением аятоллы Хомейни. До присоединения к России в начале XIX в. восточное Закавказье веками было иранской провинцией, вследствие чего большинство азербайджанцев принадлежит к шиитской конфессии ислама. Азербайджанская интеллигенция, получившая современное и преимущественно русское образование, отличалась довольно радикальным антиклерикализмом еще в царские времена. Достаточно полистать сатирический журнал «Молла Насреддин», выходивший в начале XX в. в Тифлисе, затем в Персии и наконец в советском уже Баку. После более чем столетия секуляризации члены бакинских элит оптимистично полагали, что шиитский религиозный «обскурантизм» остался в далеком прошлом[240]. Один из таких интеллектуалов (кстати, видный специалист по средневековому иранскому искусству) подверг прямо на площади допросу мужчину с портретом Хомейни. Новоявленный хомейнист обнаружил свое полное неведение исламской теологии и иранской политики. Он даже не знал, в чем разница между суннитством и шиизмом. Интеллигент торжествующе удалился, видимо, так и не осознав, что его ученые вопросы к делу отношения не имели. Молодой хомейнист мог иметь самые смутные представления об исламской республике. Сурово-харизматичный облик аятоллы служил мощным символом неизбирательного социального протеста и отвержения всего, чем носитель плаката не являлся: ни бюрократом во власти, ни армянином при доходном месте, ни светским городским интеллектуалом-азербайджанцем. Возникшая после и сентября 2001 г. на исламском пространстве от Индонезии до Сенегала мода на портреты Усамы бен Ладена, которая так скандализирует и озадачивает американцев, несет в основе ту же смысловую нагрузку отрицания и возмездия.

А вот зарисовка с армянской стороны, относящаяся уже к 1991 г. На снятой для вечерних теленовостей видеопленке показан процесс отбытия типичного армянского добровольческого отряда в горы Карабаха. Выстроившись на школьном, дворе парни до принятия присяги хором поют боевые песни повстанцев XIX в., боровшихся против Османской империи. Несмотря на длинные волосы и джинсы, эти парни определенно умеют ходить строем и обращаться с автоматом, что неудивительно, если вспомнить обязательные для всех школьников Советского Союза занятия по начальной военной подготовке. Большинство из этих парней до недавнего времени слыли не самыми успевающими учениками этой непрестижной школы на пыльной окраине Еревана, а многие и подавно считались дворовой шпаной. Однако теперь они встали в одном символическом ряду с древними воинами Вардана Мамиконяна, в 451 г. вышедшими на Аварайрскую равнину против персидских боевых слонов в защиту армянской веры, и с фидаинами-гайдуками Андраника-паши, дравшегося в начале XX в. против турецкой армии и курдских разбойников. Священник прочел молитву и благословил отряд, напомнив о долге перед памятью принявших мученическую смерть предков. Едва сдерживавшая слезы директриса школы также обратилась к добровольцам с напутствием, трогательно попросив прощения за выставленные в прошлом «неуды». Командовали отрядом двое молодых интеллектуалов – физик и историк. Возглавивший атаку на азербайджанские позиции физик погибнет первым. Историк же вернется морально подавленный гибелью своих лучших товарищей, но более тем, что оставшиеся в живых так быстро перешли от христианских заповедей Нового Завета к жестокому ветхозаветному мщению «око за око».

Прежде жестко соблюдаемая советским государством монополия на применение насилия была впервые преодолена уже в феврале 1988 г., во время погрома армян в Сумгаите, глубоко непрестижном и нездоровом промышленном городе-спутнике Баку. Это зловещее событие сразу же оказалось окутано слухами, возлагавшими вину за погром на дьявольский заговор КГБ, пытавшегося таким образом запугать армян или остановить процесс демократизации, на происки пантюркистских и панисламистских тайных ячеек либо некой мафии[241]. Слухи в той или иной форме тиражировались в прессе Армении, Азербайджана и отчасти в демократической прессе Москвы и Ленинграда.

Однако сопоставление реконструируемых обстоятельств, скорее, подтверждает классический анализ американского историка Эдварда Джаджа, подробно изучившего еврейские погромы конца XIX в. Этот исследователь пришел к выводу, что, вопреки распространенному среди современников убеждению о провокациях царской охранки и заговоре черносотенцев, еврейские погромы (и, как считают историки, линчевания негров в Америке) вовсе не требовали заранее разработанного плана и тайного умысла[242]. Достаточными условиями выступают неэффективность полиции, не имеющей четких инструкций и спецподготовки к борьбе с массовыми беспорядками, безответственно поджигательские, но лишенные конкретных призывов речи влиятельных лиц (представителей местных властей, священнослужителей, публицистов), которые тем не менее могут породить в толпе чувства паранойи и дозволенности, наконец, провоцирующие ситуативные обстоятельства, возникающие в ходе массовых сборищ и ритуалов. Таковым мог стать печально знаменитый кишиневский крестный ход 1903 г., маршрут которого проходил рядом с синагогой (непосредственный предмет исследования Э. Джаджа), либо стихийный митинг в социально неблагополучном Сумгаите, где кто-то распространил слухи о притеснениях и убийствах азербайджанцев в Армении. По известному принципу «наших бьют» возникла идея отомстить, выгнав местных армян из их квартир, чтобы расселить своих беженцев. Следом, по всей видимости, толпа втягивается в «туннель помрачения» – длящийся от нескольких часов до максимум трех суток социально-психологический комплекс исключительно опасной интенсивности, который Рэндалл Коллинз назвал «наступательной паникой» (forward panic)[243]. Дальнейший ход погрома мог определяться уже чисто криминальными обстоятельствами – мародерство, наличие уличных группировок, которыми всегда печально славился Сумгаит.[244] Наконец, растерянность местных властей и милиции, которые тщетно надеялись сами справиться с чрезвычайной ситуацией и лишь затем докладывать о ней наверх (кстати, именно так обычно объясняется и преступное поведение украинских властей в апреле 1986 г., несколько суток скрывавших информацию о пожаре на Чернобыльской АЭС). Еще раз подчеркну, что это не констатация фактов – которые собирались по следам чудовищного события в обстановке крайней политизации и нервозности, – а лишь согласованная серия предположений, основанных на изучении аналогичных всплесков массового насилия.