Стихотворения и поэмы - Микола Бажан

176. ПОЛЕТ СКВОЗЬ БУРЮ

Упругая пурга подпорой крыльев стала.Боренье. Рев. Крутой рывок вперед.Удушливо вползает в самолетгорячий запах масла и металла.Бурлят моторы, как вулканы лавою.Спазм. Выхлоп. Гром. Рывок. Протяжный вой.

…Брести сквозь ночь,в волнах метели плавая,не сгинуть, не поникнуть головой…От напряженья пальцы побелели,вцепившись в острое ребро скамьи.Прислушиваюсь: винт среди метелигудит, вращая лопасти свои.Греби всё дальше,ввинчивай поглубжевсе наши десять жизней…Громом грянь,                    неси туда,                                    в огонь,                                              за фронт,                                                            за грань,где каждый —сам с собой,наедине со стужейнырнет в ночного неба глухомань.То будет грань судьбы моей.Не знаю:конец иль грань?Свои семнадцать летпоспешно в памяти перебираю,как перечень больших и малых бед.Не жалуюсь. Бессмысленное дело…Кому? Ему — Ивану Фомичу?Вновь на меня сурово поглядел он,вдруг ощутив, как горько я молчу.За мною ты в отвинченную дверцупровалишься — в глухую крутоверть,зажав кольцо,его рванешь от сердца,как я, ты рухнешь в снег,а может, в смерть.Всё сделаешь, как я,а то и лучше,хоть легче прыгать мне:я молода,—но в жизни шел тысквозь такие тучи,где мне бы и не выжить никогда!Не скажешь обо мне всего, что знаешь.Глубинно тлеет неприязнь, как трут.Ты напряжен.Ты ждешь.Ты примеряешь:не верить людям — твой обычный труд.Я это вижу, молча презираю,но всё ж не дрогну, глаз не отведу:ни страха, ни сомнения не знаюперед лицом того, на что иду.

Меня от общего порыва не отделятглаза колючие иль проволока…Нет!Всем существом стремлюсь я к нашей цели.Пройдя все испытанья на пределе,стал силой опыт юношеских лет,—их черное дыханье обожгло,мой свет был затемнен и оскорблен,и мне сжимали горло тяжеловопросы, как невырвавшийся стон.Две тысячи сто девяносто дней —сквозь каждый продиралась, как сквозь боль,—терновник гнева колет всё больней.Две тысячи сто девяносто дней…Я не споткнулась,жалкая юдольнадежды не смогла сгубить во мне,душевной раны не разъела соль.Я не одна.Была я не одна,хоть одиноко мне пришлось идти, я знала:тьма порушить не вольнавеликой просветленности пути.Тянулась янесгубленной душойк энтузиастам, к жизни их большой,к их жадному и доброму труду,к уменью их одолевать беду,к ним, в планы и деяния влюбленным,к их праздничным колоннам и знаменам…

Каким запомнился мне близкий самый?Голубоглазым и немного грустным.Зовет меня он ласково Оксанойи под улыбкой прячет боль искусно.Ничем не хочет омрачать он детство.Таков он — наш Василь.Таков отец мой.Шесть лет назад.Шесть лет, пожалуй, с лишним.Вот в предоктябрьских сумерках холодныхеще в сенях его шаги я слышу,вновь чем-то озабочен он сегодня,но входит так, как будто всё в порядке,как будто с матча или из-под душа,но возле губ я замечаю складку,не зная, что ему тревожит душу.

Втроем выходим.Всем своим семействомшагаем по звенящим листьям парка.Овраг чернеет. А за ним неяркомигают редкие огни предместья.Огнями темитемнота лучилась…Два силуэта —папа с мамой Верой.Вдруг произнес он:«Что бы ни случилось,ты не должна утратить нашей веры».Что это значило, понять ли мне?А может, он предчувствовал тот миг,когда мы вздрогнули:звонок настигнаш сон тревожный в синей тишине.Он встал, одетый.Поднялись с постелии я и мама…Звон шагов по полу.Вошел в наш дом военный в долгополой,как будто бы негнущейся шинели.Со мной в обнимку каменеет мама,а папа,утешенья не ища,сидит на стуленеобычно прямо,глядит, как роются в его вещах.Всё в беспорядке. Сбита набок рама.Кладут на дверь сургучную печать.Чернильница разбита. И упрямосползает клякса на мою тетрадь.И так же растекается тревога,она теперь на годы, не на дни.Отец в последний раз взглянул с порогана нас —и вот остались мы одни.Мать с полу подняла, потупясь горько,портрет,на нем отец мой —молодой,с тремя нашивками на гимнастерке,в красноармейском шлеме со звездой.Таким стоял на склонах круч Днепровых,таким водил под Броды эскадрон,таким ушел в кольце людей суровых,одетых в ту же форму, что и он.Шептала мать:«Ошибка так страшна!Я верю, что он скоро будет дома».Но шли недели.Стала нам знакомадорожка до квадратного окна.Десятки рук суют в окно пакеты.Дежурный, их проверив, уносил.Чтоб ждать записку, надо столько сил,а в ней — и утешеньеи приветы.«Как учится Оксана?Твой Василь».

…Ошибки? Очередь ошибок роковых,как с папою…Я узнавала их,испуганных, заплаканных, суровых…Вот теща Шведова, а это сын Петрова.Марийка вот,чернява, неказиста,дочь нашего знакомого артиста.Мы с нею часто вместе возвращались,порожние корзиночки неся.Обрывками из разных пьес казалисьее слова, ее повадка вся.Она в село уехала весной,придумав, что приглашена на дачу,и мне пришлось со скудной передачейк воротам мрачным подходить одной.Когда я, у стены холодной стоя,одолевала приступ немоты,вдруг добрый взгляд,сочувствие простое,прикосновенье чьей-то теплоты…Дар благородства,многого ты стоишь,не дал мне впасть в отчаяние ты!Я в памяти лелею до сих поручительницы взгляд, родной и близкий,о несгибаемости большевистскойс отцовым старым другом разговор.Всё оборвалось.Приговор суров,и незачем ходить мне в караулку,и незачем приемных ждать часов.С кастрюлькой полною по переулкуидуи слышу гром своих шагов,а может, это сердце бьется гулко.Что маме я скажу?Нет слез, нет слов…

Подкинуло… Взметнулось… Заскребло…Дыханье сжалось. Мечутся мгновенья.К иллюминатору приник Павло,Иван Фомич как будто врос в сиденье.Я вглядываюсь в льдистое стекло:там возникает, искрится виденье —огни, огни.Сквозь темноту внизу —зеленые, малиновые трассы,блеск разноцветных молний, как в грозу,побагровевших туч клубящиеся массы.Моторы бесятся на всем газу,в кабине бочки и боеприпасызадвигались, ползут куда-то вбок.Пунктир смертейпоблизости пролег,и снова тьма,бушующая высь,и вновь блестит поток огнистых ниток,разверзлись тучи,в небеса впилисьножи прожекторов и острия зениток.Ревут моторы,аж гогочут,так,что содрогаются хрящи дюраляв кабине нашей.Спазмы горло сжали.Тюки и ящики сползают в хвост, во мрак.

Вдруг различила средь сплошного гулая облегченный возглас бортстрелка,и тишину опасную вдохнула,и поняла, что цель уже близка.Еще под нами всплески огнепадатревожно освещали горизонт.Вошел пилот,квадратик шоколадапогрыз,сказал:«Перелетели фронт».И вновь плафонов синий свет мертвящий.Павло у парашюта.И, как сыч,в глухом углу, облокотясь на ящик,насупился Иван Фомич.О чем он размышляет этой ночью,уйдя в себяи сторонясь людей,один в своем душевном худосочьеи в одинокой мрачности своей?«Совсем девчонка,но не разгадаюее души,никак не разберу:измучена она? иль просто злая?Иль с нами лживую ведет игру?Начальству я уже давал советыне рисковатьи повторю опять:поосторожней с барышнею этой,есть основанья ей не доверять.Каких причин таинственная силаее в полет сумела снарядить?Иль оправдать отца она решила,иль нам изменой черной отплатить?Фамилию отца, конечно, скрыла.Под материнским именем онаобманно в ополчение вступила.Анкета, мягко скажем, неполна.Я фальшь открыл —и сразу к генералу:мол, так и так,вот что известно нам.Напрасно!Не прислушавшись к сигналу,он проводить ее приехал сам.Что ж, доверяйте,дорого доверьевам станет —слишком зыбок ваш расчет,но мы посмотрим, как вас припечети как у вас повыдергают перья,когда она к фашистам утечет!..»Его терзал, давил и трясугар былого зла,бывает так: огонь погас,но больно жжет зола.По углям босиком пройду,пройду беду,пройду сквозь тьмуи свой солдатский хлеб приму,как все, в одном ряду.Идти вперед, идти вперед,вперед и напрямик,хоть даже в этот самолеттот злой угар проник.Нет, не согнет меня бедаи не собьет с пути,я знаю,как,зачем,кудасудьбу свою нести.Вдруг вижу, будто наяву,как тянется издалека,сюда, в кабины синеву,упрямой памяти рука,в горсти подносит жизнь мою,чтобы напиться я могла,и я захлебываюсь, пьюгустую смесь добра и зла.Настой замешан на слезах,в нем солнце, смех, и сталь,и звезды в маминых глазах,и темная печаль,и неизведанная даль…Но надо жить, но надо жить.И маму увели в тюрьму,но не удастся никомунас с ней разъединить!

Жила я у учительницы школьной.А после — детский дом, девятый класс.Не надо лучше вспоминать, как больномне было думать о себе, о нас.Письмо от мамы в скомканном конверте.«Откуда?» — спрашивал директор сам.«Ну что ж, хотите проверять — проверьте,но никому я боли не отдам».Жизнь всё ж богата не одною болью,весна, и труд, и песни в ней звучат,и гомон на площадке волейбольной,и увлеченья хлопцев и девчат.Павло, наш комсомольский секретарь, нередкос немой поддержкой мне в глаза глядел,неловко помогал надеть жакеткуи убегал — мол, столько важных дел!На память об отце был парк весенний.Там наша с Павлом началась весна.И вот июнь.Мы едем в воскресеньевсем классом на пруды Люботина.Обратный путь: венки и шум в вагоне.Мы пели. Так смешил меня Павло.Вдруг страшное молчанье на перроне,и непонятно, что произошло.Навек запомню тот суровый час:вот громкоговоритель —черный конус,вокруг толпа,и чей-то строгий голосроняет медленную тяжесть фраз.Когда же стали расходиться люди,они все были те — и уж не те,а всё, что с ними и со мною будет,непобедимо в чистой правоте.Они идут… Ужели в их колоннахя не нужна,меня отринут вновь?Их лозунги,шеренгии знамена —моя судьба, и плоть моя, и кровь.Ужель я негодна и неугоднаи пригодиться б мой порыв не мог?Они идут… И стал их путь сегоднятрудней и горше всех людских дорог.

Речь третьего июля:«Братья, сестры!Друзья!»Он так впервые нас назвал.Ему ответить мне совсем не просто:я дочь того,кто за решеткой пал.Смерть коммуниста — общая утратав непримиримой схватке двух миров.Я заменю погибшего солдата,пусть будет путь мой сложен и суров.Я слышу:«Братья, сестры!»Что отвечу?Как назовусь теперь я?Дочка?Чья?Честь моего отца зоветопасностям навстречу —будь эстафетой правды, жизнь моя.Дочь коммуниста,я в строю шагаюи верность докажу судьбой своей,я не прерву,не посрамлюи не сломаюпуть моего отца, пути его детей.

И вот наш класс в дверях военкомата —мы просим всех нас в армию забрать,но отобрали только хлопцев пять,а остальным: шагай домой, ребята!Почувствовав себя полулюдьми,мы поняли — сдаваться не годится,и всё ж на курсы записались мы,что назывались курсами радистов.Там властвовал Иван Фомич. Сверялбумаги, заявления, анкетыи в сотый раз вопросы повторял:кто дед? отец? кто ты? родился где ты?Он был на страже,сумрачно глядел,прознав про нас, что мы не знали сами.Листки коротких жизнеописанийон подшивал в глухие папки дел.Бумаги разобрав, решили разомкурсантами зачислить весь наш класс,лишь я недооформлена приказом,последним на меня пришел приказ.На заявлении моем несмелоИван Фомич поставил личный гриф.Недоучилась я радиоделу:озноб и жар меня свалили —тиф.

Еще в одну пришлось попасть беду.Два месяца на скомканной подушке,на кривоногой ветхой раскладушкеметалась я в тревоге и бреду;и вот бреду по улицам пустынным,острижена, как мальчик, и слаба.До курсов путь таким казался длинным,но там мой долг,товарищи,судьба.Рванула дверь, так, что крючок долой,навстречу тишина — страшнее грома,мне сквозняком под ноги помелоокурки и солому.Плакаты, схемы — кучею в углу,застыли на доске тире и точки,без переплетов книги на полу,верньеров эбонитные кружочки.Какая неживая тишина!И я одна стою в немом просторепоспешно брошенных аудиторий…Где наши курсы?Я стою одна.Уехали,предупредить забыли?С собой не взяли?Павел! Как же ты?Не закричать!Не рухнуть, обессилев.Уйти из Харькова,из душной пустоты.

На площади пусто и страшно. Как траурачерные ленты —узоры легли на асфальте — как черные ленты                                                                             венков.Видать, здесь сжигали поспешноархивные документы,и ветер осенний уноситобрывки обугленных слов.Безлюдье печальных кварталов,горчайший дымок листопада…Как рокот далеких орудий,доносится яростный рев,но он долетает не с фронта —с разбитых аллей зоосада:уже третий день умираетголодный, израненный лев.Безмолвие это не тишеударов, громов и обвалов,горячего лязга зениток,осколков, упавших во двор.Разрыв отражается алов зеркальной стене пьедестала,откуда великий Шевченкосвой гневный ведет разговор.Шуршанье галош стариковских.Патруль. Прозвенели подковки.Дома и прохожие смотрят пустыми глазами беды.Сижу на скамейкеу мертвой автобусной остановки,выискиваю в сознанье последней надежды следы.«Оксано! — меня окликают.—Оксано, ах, как же я рада!»Дрожащие руки Марийки. В веселом платочке она.«Осталась? Теперь уже скоро!Бегут они! Так им и надо!Я им ничего не забуду, за всё рассчитаюсь сполна!»Марийкины темные очи. Марийкины влажные губы,но как-то она изменилась. Ты раньше такой не была!Отпрянула я, и тревога мне в душу ударила грубо,и словно глубокая пропастьмгновенно меж нами легла.«Я слушаю радио… Вермахт. Культура. Берлин.                                                                          Европейцы.Боишься? Объявимся вместе. Ведь обе мы —                                                                      жертвы Чека…»На желтой песчаной аллеестою я с разгневанным сердцем.Ударю!До боли, до крика моя размахнулась рука.Ударю!Прочь с нашей дороги,не то придушу тебя, шлюха!Вот так и случилось, что в жизни впервые мне                                                                          встретился враг.Глаза по-кошачьи погасли.«Прочь, дрянь», — приказала я глухо.Исчезла…В ту ночь меня вывел за город знакомый овраг.Задымлены дали. Забиты дороги.У каждого дома война на пороге.Поля пепеля, запылали стога.Привалы. Бомбежки. Проклятья. Тревоги.Побиты, стернею исколоты ноги.Вода и надежда, как хлеб, дорога.Над степью — колючие крылья врага.Донетчина. Стынет в болотах куга.Нет сил продвигаться. Лишь верность в залоге.Еще два шага… И еще два шага…Где наших догнала я? Где-то за тихим Осколом.Смущен и растерян, стоял предо мною Павло.Ушел на собранье. Вернулся ко мне с протоколом:я снова зачислена. Все-таки мне повезло!Крутнулись верньеры.Зеленый глазок по привычкемигнул. И взметнулись антенны,и сразу пошла цокотня,перестук,перезвон,позывных перекличка.Пульс морзянки прерывистый —вот он, в руках у меня.Будь направлена к цели,точна, непреклонна, как выстрел!И научишься ты,как народный пароль понимать,речь, зажатую в шифры,условные знаки и числадиверсантских коротких депеш,партизанских команд.Мчатся точки, тире,мчатся точки, тире,словно искры,и взрывается вдругштаб СС на Холодной горе.Это бьют по врагухудощавые руки радисткиискрометным ключом своим:точка, тире,точка, точка, тире.И порою мне кажется,будто, морзянкою сталипод моею рукоювсе звуки на нашей земле:и негромкая песенка Павлас оттенком печали,и блуждающий голосмоторов в заснеженной мгле.Различают их точно:спервавдох,глубокий, протяжный,после — выдохкороткий,как точка, как искра в ночи.Может, мне не по силам дорога отважных?Это лишний вопрос?Отмети его. Лучше молчи.Будь что будет.Прижмук парашюту спокойную руку,буду слушать себя, свое сердце, свой крохотный                                                                                   свет.Я недаром прошла эту школу, науку и муку —есть что вспомнить! И есть что забыть на путях этих                                                                                лет.

Лежит мое телов десантской тужурке, в ушанке,на пачках патронов и тола,во всем снаряженье,сотрясается пульсом, отмеченным в четкой морзянке,и над всею землею короткие волныот него начинают движенье.Когда б собратьв единый пункт,в единый центр,в единый узелмечты, порывы, думы, чувства, сны,они бы опустились тяжким грузомна дно непостижимой глубины,но выбираю направленье верно,я — как магнитной стрелки остриев том компасе, где клеточки и нервы —дочернее стремление мое.Я верю.Я предчувствую, я знаю,что позывныена моей волневдруг отзовутсяиз-за гор Алтая,как скорбный крик,понятный только мне.Я пальцами упрямо выбиваюсигналысердца, знавшего беду,прислушиваюсь,тихо повторяю:«Прием… прием…» —и вновь ответа жду,и вновь стучусьв ворота буревые,туда,в Сибирь,где снег, лесоповал,ни горы,ни тайга,ни часовыене остановят позывной сигнал.Выстукиваю азбукою Морзетире и точки в яростном ряду,в невероятном напряженье мозгаза тыщи верст я разговор веду.Сигналю:«Мамо!»Вновь тире и точки.Сигналю:«Мамо, мамо, мамо, ма…Ты слышишь? Слышишь, мамо, голос дочки?Ее дорога, как твоя, пряма.Вот парашют мой. Он уложен точно.Вот люк. За ним — круженье, вьюга, тьма,а может, смерть.Тире, тире и точка…Меня ты видишь?Мамо! Мамо! Мамо!Скорей ответь!»Прием, прием, прием.И кажется: сейчас в душе упрямой,в накале чувств,в прозрении своемя вижу маму:облик, брови, очи —они печально светят вдалеке.Сутулы плечи в стеганке рабочей,седая голова ее в платке;она в стекле заснеженном оконномзарю увидела —светает там.Она мне руку протянула.Шрамзмеится больно на ее ладони.Она зовет меня, как в детстве: «Доню,вставай, пора уж на работу нам».Пора!И я очнулась…На сиденьезаерзал вдруг Иван Фомич.Павлокак будто сбрасывает с плеч теплои медленную тягость пробужденья.В дверях механик открутил болты.Команда: «Приготовиться!»Как искра,неотвратимое подходит быстро.Нет больше ни забот, ни суеты,лишь я. Одна. Вдали, в Сибири ты,здесь Павел на пороге темноты.Пусти его вперед. Он прыгнет первым.Потом и я. Иван Фомич за мной.Пора! Пора! Вступаем в бой теперь мы,несется по кабине вихрь сквозной.Мороз мгновенно леденит лицо.Вперед!Как трудно к люку подойти,как давит плечи ранец.Где кольцо?Считай, считай спокойно до пяти.Павло пригнулся.Три.Четыре.Пять.Паденье. Пропасть. Край. Не отступать!Тут кто-то подтолкнул меня:«Пошла!»В душе сгорело прошлое дотла.Прыжок.Паденье головою вниз,на острие морозноммир повис,рвет на куски,ломает позвоночник,испытывает на смерть, на разрыв,порывистая буря этой ночисжимает, мнет,скрутив и раскрутив;я разметалась,сердце, ноги, руки,сто рук, сто ног, сто тел,и тяжеленный вал мгновенной мукименя захлестывает в темноте;хлопок и гром —округлый выстрел,рывок,и треск, и встряска,тишинав глубинах жизни или в спазмах быстрых,в глыбастых облаках отражена.Судьбу мою подбрасывает крутозвенящих строп натянутый удар,и тенью закачался полушарраскрывшегося парашюта.Всем телом спружинив,я слышу, как шелк его плещетмеж черною мглой наверхуи простертой внизу темнотой,и справа и слева она непроглядно зловеща,бездонна, бездомна, бескрайна своей пустотой,и я одиноко качаюсь на стропах, как будтозабытамеж черною мглой наверхуи простертой внизу темнотой,как на паутинках,под плотным клочком парашюта;бессильно вращаюсь, как кокон, в метели густой,подхвачена вихрем, как малый листок мирозданья,плыву по безмолвной метели, над бездной вишу,по зову отца и народа иду на заданье,не дрогну, не сдамся, покуда живу и дышу;меня не ладонь парашюта, не эти холщовые лямкинесут на весу, от опасностей первых прикрыв,как бомба, тяжелое тело ночной диверсантки,мой гнев, моя клятва, души непреклонный порывприкрыты ладонью,большой материнской ладонью,и нежной, и грубой,морщинками резко изрытой,со мною твое беспокойство, бесстрашье, бессонье,над грозной землей осторожно меня пронеси ты,ладонь миллионов, землею и сталью натружена,задымлена порохом, пламенем мечена,в моем испытанье вручишь ты мне силу и мужество,не дашь мне погибнуть на черных снегах Задонетчины;могучие, теплые, добрые руки народа,ошпарены стужей сурового нашего времени,несут осторожно меня по волнам небосводамеж тьмою и тьмою,в падении,в вольном парении,ладони людеймне помогут на землю спуститься,горячих сердец никакая метель не остудит,я масса, я сила, я жизни великой частица.Борюсь! Побеждаю! Народ мой! Товарищи! Люди!

177–180. ЧЕТЫРЕ РАССКАЗА О НАДЕЖДЕ