Что было — то было. На бомбардировщике сквозь зенитный огонь - Василий Решетников

Нет других, более «крепких» средств закалки души, чтоб наполнить ее отвагой и решительностью, чем те, что приближают боевого летчика к реальной опасности, рискованной ситуации, у роковых граней которых вся надежда на его твердую волю, хладнокровие и точный профессиональный расчет.

Правда, в полках усердно работали и дипломированные «специалисты» по части выработки, как это называлось на их казенном языке, «высоких морально-боевых и политических качеств». Они читали длинные и занудные лекции насчет преданности и ненависти и заводили пилотскую братию для бесед в специально оборудованные классы «морально-психологической подготовки», где со всех стен на них глядели обвешанные оружием клыкастые дегенеративные рожи, долженствующие изображать американский империализм и генерировать непримиримую ненависть к нему. Этот жалкий примитив нужно было принимать как неизбежность, поскольку был он не полковым изобретением, а имел родовитое, из столичных пределов, директивное происхождение.

Много позже, на исходе «холодной войны», нечто подобное встретилось мне в Соединенных Штатах, только с адресами, перевернутыми в нашу сторону. Уровень убогости пропагандистской фантазии обеих сторон сохранял полнейший паритет.

Неожиданно пришла новая морская задача — предстояло вести разведку района боевого дежурства американских подводных лодок в Норвежском море.

Чудеса! Лодки, ничем себя не выдавая, сидят под водой, а если выползают «подышать», то только ночью — тихо, без огоньков. Да и днем, случись такое, они самолет обнаружат раньше, чем он их, и успеют скрыться незамеченными. По этой причине дежурные ПЛАРБы (аббревиатура: подводная лодка атомная, ракетная, баллистическая) никто никогда не видел. Не удавалось вцепиться им в хвост и под водой, поскольку наши подлодки шумели куда сильней, чем чужеземные.

А нас все больше втягивали во флотские задачи. Вот уже и ПЛАРБы.

В принципе, в оперативных планах нам поручалась не разведка, а боевые действия против морских группировок вероятного противника, и то не в качестве самостоятельной силы, а в виде средства наращивания флотских ударных усилий. Но морской главком, навязывая разведку, хотел поплотнее притянуть нас к своим задачам и даже настаивал, подбивая на это министра обороны, на оборудовании стратегических самолетов поисково-разведывательной аппаратурой. От этой затеи удалось отбиться, но флотский крест мы несли честно. И все же главными целями для нас неизменно оставались наземные объекты — там, за морями-океанами.

Новая задача восторга у меня не вызвала. Безнадежную затею визуальной разведки подводных лодок, грозившую огромной и пустой тратой самолетного ресурса, нужно было закрыть прочно и поскорее. Лучше всего слетать самому, чтоб не ссылаться на доклады других экипажей. Да и пройтись над морем пониже — редкая радость, и жаль было ее упускать. Но высоту полета в тот день определяла, в сущности, погода. Нижняя кромка сплошных, кое-где дождивших облаков колебалась около двухсот-трехсот метров и только за траверзом Фарерских островов приподнялась примерно к восьмистам. Под нами вздымались крутые, в пенных гребнях мрачные волны.

Море выглядело сурово и пустынно. Но когда подошли к Фарерам, ахнули от неожиданной смены простиравшейся впереди картины: все морское пространство было усеяно скоплением многих сотен рыболовных судов, среди которых возвышался гигантский, в пестрых разводах бортов и труб, океанский корабль, видимо, плавучий перерабатывающий завод. Прошли и к Ян-Майену, рассматривая все те же рыбачьи сейнеры, а подводных лодок и в помине не было. Но уже на обратном пути, когда море опять опустело, вдруг раздался возбужденный крик кормового стрелка:

— Лодка! Сзади! Ушла под воду!

Лодка? Не может быть. Вот тебе и «чудеса»!

С максимально возможным креном разворачиваюсь на сто восемьдесят. Пройдя прикидочное время, беру прежний курс. Море пустынно. Но снова раздается тот же возглас, и я повторяю маневр. Штурман фиксирует координаты, хотя на волнах нет никаких следов. Был и третий заход, пока, наконец, и нам, из передней кабины, удалось ухватить то мгновение, когда из морской пучины взошло в металлическом блеске округлое крупное тело и, перекатываясь, снова исчезло в волнах.

— Да это кит! — вскричали все разом.

Других, более важных «открытий» наша разведка не принесла. А что, если бы мы тогда того кита не засекли в третьем заходе? Пришлось бы докладывать об обнаружении подводной лодки и продолжать бестолковую разведку. Но этого не случилось.

Больше на поиск подлодок никто не ходил.

Самой важной «дисциплиной» боевой выучки была, конечно, спецподготовка. Размытый, ничего не выражающий термин скрывал от любопытных все, что связано с отработкой навыков применения ядерного оружия.

По технике исполнения сброс бомбы со спецзарядом — далеко не то же самое, что бомбометание обычной фугаской. Одни меры защиты, если не сказать спасения, от факторов поражения собственной мегатонки чего стоят, не говоря уж о целой серии абсолютно точных и строго последовательных операций, которые нужно проделать на боевом пути, чтоб привести заряд в готовность к взрыву и чтоб в нужный момент бомба сошла с замка.

Все экипажи-носители и их самолеты были на особом ежедневном учете не только в нашем штабе, но и в самых высоких московских. Ядерные заряды, под надзором особо обученных инженерных подразделений, хранились в тепле и холе в просторных светлых подземных залах и никогда, исключая карибский переполох, не поднимались на поверхность, а классные занятия и тренировочные полеты мы проводили с холостыми учебными спецбомбами.

Но однажды было получено право на выдачу одной настоящей. По плану государственного руководства готовился испытательный воздушный взрыв. И уж раз его доверили нам, нельзя было упустить этот редкий случай, чтоб не подключить к нему как можно больше летных экипажей. Пусть посмотрят, почувствуют, поймут, с чем дело имеют. Судя по предложенным условиям подрыва, эта совсем небольшая, в мягких обтекаемых формах, изящная бомбочка содержала в себе не менее двух с половиной мегатонн разрушительной силы.

Претендентов на ее сброс обозначилось немало, но выбор пал на Иону Баженова — заместителя командира полка по политической части. Не звонкая должность (а может, и она, выбор шел по многим каналам) сыграла тут свою роль. Баженов был прекрасным замполитом, но славился прежде всего как высококлассный, отлично натренированный летчик, человеком с крепким характером и твердой волей, рассудительный и предельно собранный. Не случайно, кажется, в том же году он был назначен на командирскую должность.

Баженова решили сопровождать целым полком, расположив самолеты в боевом порядке так, чтоб на разных, но, конечно, минимально безопасных расстояниях и курсовых углах от эпицентра взрыва проверить «на ощупь» воздействие ударной волны на самолетную конструкцию, да и на экипаж, конечно. Разной была и высота: кто поближе, тот повыше, кто подальше — пониже. Я сел на правое сиденье рядом с молодым летчиком, избрав место в строю на правом фланге — «подальше, но пониже». Отсюда мне хорошо был виден и Баженов, и весь боевой порядок.

Над Новой Землей, под непорочно чистой голубизной арктического неба, ровным слоем, как снежная равнина, заливаемая слепящими лучами солнца, лежали белейшие, стерильной чистоты инверсионные облака. Их верхняя кромка была, пожалуй, тысячах на четырех, ну пяти, а мы занимали ступеньками от девяти до двенадцати.

В эфире тихо. Все слушают одного Баженова. Я вытягиваю шею, еще раз просматриваю ряды самолетов. Все на месте. Поправлять никого не надо. Баженов целится, конечно, по радиолокационной мишени. Хорошо ли видит он ее? Да, хорошо, и полигон дает «добро» «на работу». Короткие условные переговоры с КП полигона спокойны и четки. Чувствую, вот-вот прозвучит последняя команда. Наконец и она — парольный сигнал, обозначающий «сброс». Я опускаю очки с густо-черными светофильтрами на глаза, нажимая красную кнопку выключения автопилота, и обеими руками крепко берусь за штурвал. Мой молоденький летчик тоже опустил очки, но совершенно механически снова взял в правую руку рукоятку автопилота, еще не осознав, что он уже отключен.

— Возьми штурвал, — тихо подсказал я ему.

Он быстро перенес руки на рога баранки, и мы оба застыли, ведя машину строго по курсу и посматривая в то место, где должно разразиться «то самое».

Светофильтры были настолько плотны, что сквозь них почти не просматривались кабинные приборы, а небо, как перед ночью, погрузилось в густые сумерки. Но вдруг в заоблачные пределы, озолотив облака, вырвалось ярчайшее свечение. Оно озарило ровным светом все окружавшее нас пространство, проникло в кабину, рассеяло тени и осветило приборы. Это длилось секунды. Свет так же тихо осел, как и появился, но спустя несколько мгновений, нас раз за разом тряхнуло так, как если бы мы, сидя в автомобиле и мчась на большой скорости, проскочили через разбитый многоколейный переезд железнодорожного полотна. Тупые удары пронизали весь каркас машины, прошли по нашим позвоночникам. Чуть закачались крылья, зарыскал нос, по циферблатам анероидных приборов загуляли стрелки.