«Жажду бури…». Воспоминания, дневник. Том 2 - Василий Васильевич Водовозов

сказали, и стою как дурак. Все-таки я уехал, не зная и не догадываясь, что уже произошел или происходит новый переворот, что в городе уже властвует новое правительство.

В первый день поездки я провел вечер в Любани; совершенно не помню, был ли там митинг или деловое заседание какой-нибудь группы. Ночевал у партийного местного священника. Перед сном мне сообщили, что, по слухам, в Петербурге революция, идет стрельба, Ленин убит, еще что-то очень важное. Я осведомился, откуда идет слух; оказалось, что он из третьих рук и добраться до первоисточника трудно, но что в Любани об этом уже «все говорят» и что вздором это быть не может. Я отнесся к слуху совершенно скептически и заснул спокойно. Наутро слух мне подтвердили, но все-таки только в виде слуха. Я поехал в свой объезд дальше. Слухи все росли и крепли, и только очень не скоро, кажется 28 или 29, получил первое печатное известие о перевороте, которое положило конец моему скептицизму. После некоторого колебания я решил продолжать поездку по намеченному плану.

В день выборов я был в Валдае и обошел ряд избирательных бюро. Очень легко было убедиться, что наш закон далеко не так совершенен, как это думал В. М. Гессен. Между прочим, в законе было установлено, что для солдат должны быть устроены особые избирательные бюро в казармах или поблизости от них. Это и было устроено, но результат был тот, что солдаты, живущие на вольных квартирах, – а таких в то время было довольно много, – заносились в избирательные списки дважды, как солдаты и как обыкновенные обыватели по месту жительства, и дважды голосовали, нисколько не боясь той кары, которая назначена за это злоупотребление.

Видел я такой инцидент. Входит в избирательное помещение дряхлая-дряхлая старушка, опираясь на палку, держа в руках избирательные бюллетени, и старческим голосом, ни к кому не обращаясь, говорит:

– Что здесь нужно делать с этими бумажками, скажите на милость?

К ней моментально подскакивает солдат, берет ее бюллетени, вынимает из них большевичий и начинает пояснять, как нужно положить его в конверт и прочее.

Подхожу я.

– Простите, пожалуйста, но вы не имеете права делать этого. В избирательном помещении никакая агитация не дозволяется.

– Да она же сама просит…

– Вы можете уйти с ней на улицу и там подсовывать ей свой бюллетень, а здесь этого нельзя.

– Ну и убирайтесь сами с ней куда хотите, черт с вами.

Я вывел старушку на улицу и спрашиваю ее:

– Да вы за кого хотите голосовать?

– Да я, батюшка, ничего не понимаю. Мне 82 года, куда же мне что-нибудь понимать?

– Так зачем же вы пришли сюда?

– Да мне велели прийти и за кого-то голосовать, а я не знаю, что это такое.

– Кто мог вам велеть голосовать?

– Да вот почтальон принес эти бумажки и велел прийти сегодня сюда, сказал, что оштрафуют, если не приду. А из чего я буду платить штраф? Все дорого.

– Нет, – говорю я, – никто вас за это не оштрафует. У нас каждый, кто хочет, имеет право голосовать, но никто не обязан. Хотите – голосуйте, а не хотите – идите спокойно домой, и я ручаюсь вам, что ничего с вами не будет.

– Ну спасибо, батюшка, бог тебя спаси. Большое, большое спасибо, что успокоил меня, старуху. А то шутка ли, мне 82 года, а тут иди, голосуй, а я и не знаю, что это такое.

Конечно, ничего не стоило бы заставить ее голосовать за кого угодно, но прибегать к подобным приемам я не мог.

Из всей обстановки выборов было совершенно ясно, что здесь победа обеспечена за большевиками и эсерами.

Я уехал в Москву, где провел несколько дней уже под властью большевиков, а затем в Оренбург. Там меня пригласил к себе один энес, у которого я и жил, Илинчика – другой.

В Оренбурге я познакомился с местным нашим комитетом, с лицами, выставленными в кандидатском списке вслед за мною; ни одно из их имен не было мне известно. Вместе с тем никто из них публично не выступал и не собирался выступать; сами они смотрели на себя как на фиктивных и думали о проведении меня одного. Узнал, что в кадетском списке фигурирует на первом или втором месте академик Вл[адимир] Ив[анович] Вернадский – мой старый и близкий друг. Это в первую минуту было мне неприятно, особенно когда я подумал, что, может быть, придется выступать против него, но мне сказали, что он не приехал и, по слухам, и не думает приезжать и что кадеты обходятся местными силами. (В действительности они просто бездействовали; при мне они не устроили ни одного собрания, и никто из них ни разу не выступил на чужом. Почти так же бездействовали и эсдеки.) Узнал я далее, что и тут главную борьбу придется выдержать с теми же двумя партиями, что важная сила здесь – казаки, что аграрный вопрос стоит для них совершенно иначе, чем для крестьянства других частей России, и наша аграрная программа для них непривлекательна. К казакам я решил не ехать, считая это безнадежным. Узнал далее, что большевики хотя и сильны, но еще не властвуют и что им придется выдержать борьбу с атаманом Дутовым, которая будет им, во всяком случае, нелегка.

Я познакомился с Дутовым, полным человеком476, который произвел на меня впечатление несимпатичного, но серьезного и властного человека; он говорил в крайне оптимистическом тоне, что в самом непродолжительном времени ликвидирует большевиков. Что это не совсем так, легко было убедиться из фактов, происходивших во время моего пребывания в Оренбурге. Не помню в точности, что именно сделали большевики: захватили ли железнодорожную станцию или телеграф, или что-то другое. Их удалось выбить, причем человек 30 было арестовано и посажено в тюрьму. Через несколько дней местная власть получила телеграмму от Викжеля в таком приблизительно роде: «В Оренбурге арестованы железнодорожники. Во имя общего спокойствия и правильной работы транспорта Викжель требует их немедленного освобождения».

На особом собрании, в котором принимал участие Дутов и на которое был приглашен и я, обсуждался вопрос, как реагировать на эту наглость. Была составлена ответная телеграмма в спокойном и сдержанном тоне, приблизительно такая: «В Оренбурге арестовано столько-то уголовных преступников, совершивших вооруженный набег на… Среди них есть и железнодорожники. Освобождение до суда признается невозможным». Подписались Дутов, еще кто-то, несколько председателей разных партийных комитетов. Предложено было подписаться и мне, но я, не отказываясь сделать это, высказал сомнение в тактичности моей подписи; собрание согласилось со мной.