«Жажду бури…». Воспоминания, дневник. Том 2 - Василий Васильевич Водовозов

таким образом: «Чернов – провинциальный трагик», речи его – «надоевшая, трескучая риторика, ложно классический пафос, заученные жесты». «Маруся (М. Спиридонова) – с гимназической скамейки попавшая на каторгу, застывшая на уровне гимназического миросозерцания». С не меньшей горечью характеризует все заседание Учредительного собрания, которое разбежалось по окрику матроса461. Это все очень верно, но только отчего же с составом своей партии, с ее демагогическими привычками он не ознакомился несколькими месяцами раньше, когда переходил в нее? Ведь не могли же эти черты выявиться только в самом Учредительном собрании462 463.

Относительно Марии Спиридоновой, или Маруси, как ее нежно называли настоящие эсеры и иронически Огановский, надо заметить, что тогда, когда он писал, она уже не была эсеркой, она была левой эсеркой, но в Учредительное собрание была проведена по общему списку с эсерами. В этом факте проведения по общему списку в Учредительное собрание двух партий, друг другу сильно враждебных, заключается очень серьезная критика нашего закона, который сделал это явление не только возможным, но [и] в известных случаях неизбежным464.

Если от нас перебежала к эсерам довольно большая группа, то все же и к нам были присоединения, а именно – из кадетского лагеря. Мотивы были те же, хотя и в несколько видоизмененном виде. Я помню два таких случая.

Один из них – профессор истории Киевского университета И. В. Лучицкий. Крупный ученый, с большими заслугами в науке, хороший учитель своих учеников (между прочим, его ученик – Е. В. Тарле), этот человек отличался совершенно исключительным и крайне мелочным тщеславием. Он не мог выносить, чтобы где-нибудь он оказался на втором месте. В какой-либо общественной организации он не мог занимать иного места, кроме председательского, в редакции – кроме редактора или председателя редакционного комитета. Везде и все говорили о его невозможном, диком характере, и всюду его выбирали, куда он хотел. Вместе с тем, усиленно занятый своей научной работой, он ничего не делал на своих председательских местах. Когда возникли партии, он вступил в партию кадетскую, – и совершенно правильно: по всему своему миросозерцанию он был вполне определенным кадетом. Когда была создана Дума, то он не мог допустить, чтобы Дума обошлась без него: как, его друг Кареев – член Думы, а он нет! По каким-то причинам он не успел сделаться членом ни 1‐й, ни 2‐й Думы, но в 3‐ю он был выставлен и выбран. В Думе он решительно ничего не желал делать, а вместе с тем обнаруживал свою неуживчивость465, и кадеты постарались от него избавиться; в 4‐ю он не был даже выставлен.

Я как-то спрашивал Д. Ив. Шаховского, как они (кадеты) довольны своим новым товарищем в Думе.

– Совершенно недовольны; невозможный человек, – отвечал Шаховской с необычной для него резкостью и определенностью отрицательных отзывов о человеке, да еще партийном товарище.

– А если бы вы меня спросили, то я заранее сказал бы вам, что так будет, – шутливо отвечал я.

Нежелание выставлять его в четвертую Думу посеяло недовольство кадетами в душе Лучицкого, но он все же не выходил из партии, пока не было для этого особых поводов. Но вот на небосклоне появилось Учредительное собрание, и вместе с тем стало ясно, что кадеты ни в каком случае кандидатом его не выставят. В первые же месяцы революции Лучицкий заявил о своем выходе из кадетской партии и вслед за тем записался в Народно-социалистическую партию. Это было еще раньше, чем произошло слияние трудовиков с народными социалистами.

В сентябре на расширенном собрании комитета партии народных социалистов в Петербурге обсуждались кандидатуры в Учредительное собрание466. Предполагалось выставить некоторое число кандидатур от Центрального комитета и рекомендовать их местным комитетам, от которых уже зависело окончательное решение. Киевский присяжный поверенный А. Д. Марголин, бывший в Петербурге, предложил кандидатуру Лучицкого. Многие его поддержали, очевидно, по тому соображению, что Лучицкий – имя достаточно громкое, которое в рядах Народно-социалистической партии может импонировать. Но я возмутился:

– Послушайте, господа, вы не знаете Лучицкого, а я его знаю хорошо, между прочим по работе в газете «Киевские отклики». На каком основании его вы рекомендуете в качестве кандидата Народно-социалистической партии? Ведь он 13 лет был кадетом и только четыре или пять месяцев состоит народным социалистом. Знаете ли вы его как народного социалиста? Разделяет ли он нашу программу? Нет, по своему складу ума и характера он чистокровный кадет; к социализму он всегда относился отрицательно, и отрицательно не только потому, что не верил в его торжество, а по самому существу его программы, потому что он индивидуалист, и ни одним словом он не доказал, чтобы переменил свое отношение. Как можем мы его выставлять?

Далее я изложил то, о чем я сказал уже выше.

Никто, даже Марголин не возразил мне. Вопрос был поставлен на голосование; ни одна рука не поднялась за Лучицкого, и его кандидатура от имени ЦК была провалена единогласно. Нужно заметить, что случайно на этом заседании отсутствовал Мякотин, который до некоторой степени был учеником Лучицкого и всегда относился к нему очень тепло как к учителю; однако я совершенно уверен, что и он если бы и не поддержал меня прямо, то все-таки руки за Лучицкого, как кандидата в Учредительное собрание, не поднял бы.

Другой случай – Шишкина-Явейн. Она тоже была членом кадетской партии. Ее связи с партией были, однако, менее прочны, чем у Лучицкого. Единственный пункт ее политического мировоззрения, которым она дорожила, – женское политическое равноправие – как раз не мог ее связывать с кадетами, так как в программе этих последних значилось, что по женскому вопросу членам партии предоставляется свобода, и лидером партии был Милюков, который – правда, в давнее время (1905 г.) – выступал противником женских прав, за что однажды на публичном митинге имел столкновение с собственной своей супругой, Анной Сергеевной Милюковой, выступавшей против него в их защиту467. В 1917 г. у Шишкиной-Явейн явился и дополнительный пункт политической программы, а именно что она, Шишкина-Явейн, непременнейшим образом должна быть членом Учредительного собрания, и этот пункт она высказывала довольно откровенно и наивно. И вот, лишь только она убедилась, что кадеты ни в каком случае ее не выставят, она ушла, а можно сказать, выскочила из кадетской партии с быстротой пушечного ядра и записалась к нам.

Дня через два после того нашего собрания, о котором я только что говорил и на котором она не могла быть, как не состоявшая членом Центрального комитета, я где-то встретился