Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

Хлопнула входная дверь, послышался разговор в столовой, за дверью кабинета. Это Софья Григорьевна и Мария Филипповна вернулись с рынка, куда ходили с санками за картошкой. Картошка в своем огороде минувшим засушливым летом не уродилась, приходится покупать. «Двадцать тысяч мешок — с ума сойти!» — возмущалась за дверью Мария Филипповна.

Софья Григорьевна вошла в кабинет:

— Ну, как себя чувствуешь, Петруша? Зачем сбросил одеяло?

— Жарко, Соня. Утром знобило, а сейчас вот…

Жена подошла, приложила руку к его лбу.

— Батюшки, ты просто пылаешь! — Она взяла с письменного стола термометр, вложила его под мышку. Села на стул к дивану. — И еще читаешь в таком жару?

— Не читаю, все просматриваю свою записку. Свидетельство давней молодости. Отправь, Соня, это в редакцию «Былого». Там хотят опубликовать. Пригодится, когда будут писать историю русской революции. Помнишь, как я радовался, когда находил в Британском музее достоверные документы?.. До национального архива Франции так и не удалось добраться. А книга все-таки удалась. Владимир Ильич считает ее классическим исследованием. Обещал подыскать кооперативное издательство. Я не подготовил «Великую» к новому изданию. И «Этику» не успел закончить. Досадно. Материал для второго тома подобран, написано несколько глав. Пригодится, если кто-нибудь возьмется разработать основы новой этики. Я написал наставление. Вот тут оно, в папке, в правом ящике стола.

— Какое наставление?

— Как поступить с рукописями «Этики».

— Закончишь сам. Вот поправишься… — Софья Григорьевна вынула термометр, глянула на него и побледнела. Ничего не сказала, положила градусник на стол и быстро вышла.

Он слышал, как она выбежала из столовой в прихожую, как хлопнула входная дверь. Побежала за доктором, догадался он.

Он приподнялся, дотянулся рукой до стола и взял термометр — ровно сорок градусов!.. В чем дело? Вчера донимала боль сердца, мучило удушье, но температура так не поднималась. Сегодня никакой боли, а сорок градусов.

Через час пришел доктор Ивановский, очень опытный, бывший земский уездный врач. Он осмотрел, выстукал, выслушал больного.

— Картина вполне ясная, Петр Алексеевич, — сказал он. — У вас воспаление легких. Придется круто менять лечение. Взяться за легкие и поддерживать сердце. Положение весьма опасное.

Ну, теперь конец, подумал Петр Алексеевич. Воспаление легких. Где он мог простудиться, если уж две недели не выходит из дома? Неужели в тот раз его прихватило, когда сидел у рояля перед открытой форточкой? Захотелось сыграть этюд Рахманинова, присланный в конверте Евдокией Денисовой. Вот и расплачивайся за удовольствие. Но ведь посидел-то перед форточкой всего минут десять — прогнала Соня. Ладно, не отчаивайся, одолеешь, возможно, и это. Температура спадет.

Но прошли сутки, а температура не понижалась. Софья Григорьевна послала телеграмму в Москву Саше. Доктор Ивановский почти не выходил из дома.

Прошла еще одна ночь — температура не падала. Тело горело огнем. Нет, это конец, думал Петр Алексеевич. Прощай «Этика». Рукописи и наставление надо передать Саше. Соне будет не до бумаг. Страшно представить, что с ней станется. Хорошо, что дочь задержалась в Москве. Скоро приедет. Наверное, сейчас уже едет.

Да, дочь уже ехала в одном из двух вагонов специального поезда. Она сообщила о тяжелой болезни отца Бонч-Бруевичу, тот уведомил Ленина, и Владимир Ильич распорядился немедленно отправить в Дмитров экстренный поезд с лучшими врачами столицы.

В поезде ехали управляющий делами Совнаркома Бонч-Бруевич, нарком здравоохранения Семашко, профессора Кончаловский, Плетнев, доктор Щуровский, врачи Кремлевской больницы Левин и Канель, медицинская сестра Екатерина Линд, близкая знакомая Кропоткиных, приглашенная Сашей.

На дмитровском вокзале эту когорту спасителей ожидали трое саней — распорядился уисполком, предупрежденный Совнаркомом.

Медики, войдя к больному, едва вместились в маленьком кабинете, загроможденном книгами. Бонч-Бруевич представил Петру Алексеевичу прибывших. Больной взволновался, быстро привстал.

— Вот ведь сколько доставил хлопот!

Врачи долго и внимательно осматривали больного, подробно расспрашивали его о прошлых днях болезни.

— Да, у вас воспаление легких, — сказал Щуровский. — Ограниченное. Сердце работает довольно исправно, наполнение пульса хорошее. Можно надеяться на благополучный исход. Организм ваш сильный — справится.

— Это было бы прекрасно! — засиял больной. — Хочется еще поработать.

— И поработаете, — сказал Плетнев. — Только не рвитесь раньше времени. Сейчас вам необходим полный покой. Установим режим лечения, и вы постарайтесь неукоснительно его соблюдать. Выздоравливайте.

Врачи ушли в гостиную совещаться. Больной устало откинулся на горку подушек. Бонч-Бруевич остался в кабинете.

— Комната мала, и окно на север, — сказал он. — Не переместиться ли вам в другую, Петр Алексеевич?

— Нет, мне здесь лучше, — сказал больной. — Тут рабочая обстановка, не чувствуешь себя отрешенным.

— Петр Алексеевич, лечение поручается местному врачу. Он получит обстоятельную консультацию. Ежедневно будет сноситься с нами. Я хотел бы знать, чем можно помочь вам и вашей семье? Владимир Ильич просил подробнейшим образом выяснить, в чем вы нуждаетесь.

— Я теперь ни в чем не нуждаюсь. Бульон и чай — вся моя потребность. Семья получает, кажется, все, что положено. Спросите Софью Григорьевну.

— Хорошо, я поговорю с ней. Что ж, сердечно желаю вам скорого выздоровления, дорогой друг.

Петр Алексеевич приподнялся, взял Бонч-Бруевича за руку, притянул его к себе и поцеловал.

— Спасибо за все, Владимир Дмитриевич. Передайте Владимиру Ильичу мою искреннюю благодарность и товарищеский привет. Желаю вам полной победы. Мужайтесь в борьбе, но никогда не забывайте справедливости, благородства. И не будьте мстительны — пролетариат выше мщения.

Бонч-Бруевич вышел. Петр Алексеевич опустился на подушки. Напряг слух, силясь расслышать, что говорят совещающиеся врачи. Может быть, Щуровский только успокаивал, заверяя, что организм справится?.. Из гостиной доносились голоса, но слов не разобрать было.

Когда комиссия, выйдя из гостиной, проходила по столовой мимо дверей кабинета, послышался отрывок фразы: «…не столько сильный организм, сколько могучий революционный дух». Кто-то, очевидно, все-таки говорил о сильном организме, раз последовали эти добавочные слова.

Медики уехали, но в доме не стало пусто. Осталась Саша, осталась медицинская сестра Катя Линд. А назавтра пришел дежурить член исполкома. В метельный февральский день приехала актриса Евдокия Денисова, приехал близкий знакомый врач Атабекян — редактор «Почина». Врач Ивановский и дежурный исполкома два раза в день посылали телеграммы в Совнарком. Бонч-Бруевич составлял бюллетени для «Известий» и лично для Ленина. Владимир Ильич прочитывал их и отдавал распоряжения о помощи больному и его семье. Кремлевский посыльный привез лекарства, продукты, спички и керосин (как раз в эти дни лихорадила электростанция, свет постоянно гас).

Больного не оставляли одного в кабинете.

— Напрасная тревога, — говорил он. — Я уже поправляюсь.

Да, Щуровский был, кажется, прав. Организм довольно успешно справлялся с болезнью. Температура понижалась, появлялся аппетит. Петр Алексеевич все чаще приподнимался на диване. А однажды, оставшись на какое-то время один, сел за письменный стол. Порылся в бумагах несколько минут и вдруг почувствовал, как его закачало, закружило на стуле. Держась за кромку стола, он с трудом перебрался на диван и лег. И больше не поднимался. Лежал круглосуточно. Лежал, горел и работал. Работать теперь никто не мог ему запретить. Он хотел во что бы то ни стало написать еще один абзац «Этики» — выразить главную мысль о взаимной помощи, ведущей человечество по пути общественного развития и нравственного совершенствования. Абзац должен был уместиться на маленьком листе бумаги. О, как мучительно трудно выразить эту главную мысль! Десятки раз ложится она на голубенький линованный лист, совсем уж, кажется, отчетливо сформулированной, но достаточно прочесть написанный абзац, как суть ее исчезает, а когда он открывает глаза, исчезает и голубенький линованный лист. На стуле у стола сидит Катя Линд. Больной рад ее видеть: с ней можно поговорить (другие сдерживают), поговорить и отдохнуть от изнурительной работы.

— Катенька, вы напоминаете мне другую Катеньку, — говорит он. — Я оставил ее девочкой, а встретила она меня в Голландии вот такой же, как вы в ваши цветущие годы. Не по той дороге пошла и оказалась под старость печально одинокой… За что же я вас-то мучаю, Катенька? Болезнь тем особенно досадна, что тяготишь других. Дайте, голубушка, попить.