Легионер. Книга первая - Вячеслав Александрович Каликинский

на весьма преклонные годы, до ихней сестры всегда был очень охоч! Нешто не знаете, Ландсберг? И вот Нойман, желая потрафить Кауфману, велел двум-трем десяткам местных продажных девок нарядиться, украсить себя драгоценностями, по большей части конфискованными у порядочных сартских жен, и прибыть на бал в качестве представительниц местного высшего общества.

Ландсберг застонал, не в силах справиться с воспоминаниями от прочитанного про себя и тех, кого любил и почитал. А Калиостро, восхищаясь по себя хитроумности Судейкина, а заодно и оборотистости жулика при офицерских эполетах, продолжил:

– И все бы ничего, да все эти шалавы и сартские, прости Господи, б***и, вернувшись в Самарканд, принялись бахвалиться личным знакомством с Наместником самого великого белого царя. И даже, говорят, подняли по этому случаю свою обычную шалавскую таксу. В общем, слухи дошли до Кауфмана. Он, естественно, обманом своего ставленника оскорбился и велел провести строжайшее расследование конфуза. А тут всплыли и те самые сорок тысяч рублей, собранные сартами для нашего монарха и присвоенные фон Нойманом. Прибыла в Ташкент сенатская комиссия, вызнала заодно про липовый конезавод.

– Я к тому времени был уже в Петербурге, подробностей не знаю, – отозвался Ландсберг.

– А к чему они вам, юноша? Нойман получил 20 лет каторги на Каре, его пособники – по 10–15 лет. Вот только сорока тысяч и сундучка с драгоценностями, милый прапорщик, так никто и не нашел! Ни у Ноймана, ни у Кауфмана. Зато нашли доверенного курьера вашего Ярым Падишаха, спешно отправленного им в Петербург по какой-то тайной надобности!

– Это вы к чему, сударь? – насторожился Ландсберг. – При чем здесь славный и честный генерал?

– Честный, говорите? – усмехнулся Калиостро. – Может быть, может… Кауфман был верным слугой нашему императору, это верно! А вот знаете ли вы, молодой человек, к примеру, что упомянутая сенатская комиссия доподлинно установила? Что те сорок тысяч и камни драгоценные были собраны не из алчности Ноймана, а по высочайшему повелению Наместника?

– Не понимаю вас, сударь…

– Эх, святая простота! Про императорских детей, прижитых ими от княгини Долгоруковой слыхали? Алексашка ведь их официально признал! А содержания официального из казны ни им, ни полюбовнице своей дать не может! Сам он от покушения до покушения живет – а случись с ним что? По миру ведь Долгорукая с детишками пойдет! Вот и собирает наш Алексашка им «приданое»! Сорок тыщ в Туркестане испарились, а на счете Долгорукой в Английском банке возьми да и появись! Откуда «дровишки», сообразили? Поняли теперь, господин прапорщик, кому служили? Кому присягу давали?

Ландсберг хотел было возмутиться пренебрежительным именем «Алексашка», употребленным Калиостро относительно царской особы, да сил уже не было. Калиостро же, убедившись, что на сегодня давления на подопечного арестанта довольно, решил сделать паузу.

– Вот что, господин прапорщик! Новостей я на вас нынче вывалил изрядно, вы еле на ногах держитесь! – Калиостро проворно достал из саквояжа фляжку, наполнил две стоки и подал одну Карлу. – Выпейте, молодой человек! Выпейте, и постарайтесь забыться сном! Хоть на пару часиков. А проснетесь – и многое в ином свете может показаться, уверяю вас!

– Не дозволяют приставники днем на койках лежать, – вяло возразил Ландсберг, проглотив коньяк и с неожиданным для себя вожделением поглядывая на тюремное жесткое ложе.

– Не беспокойтесь, юноша! – Калиостро насильно уложил его в койку. – Приставники тоже людьми могут быть! Особенно если им копеечкой поклониться! Я скажу, если что, что вы приболели!

Глава восьмая. Судный день

Старые часы в башенном корпусе красного дерева засипели, захрипели и изготовились пробить девять раз. Председатель Санкт-Петербургского окружного суда Анатолий Федорович Кони, заслышав первый хрип, нетерпеливо дернул щекой и продолжил свою невероятную, поражающую всех очевидцев скоропись. Сегодня он работал с шести часов утра, и стопка чистой бумаги, лежащая на столе по левую руку председателя, стала значительно тоньше. Исписанные же листы, которые он нетерпеливо и без порядка сдвигал в сторону, уже покрыли почти весь огромный письменный стол.

Часы, прошипев напоследок особенно долго, наконец начали бить – неожиданно глухо и негромко для столь мощной «акустической подготовки», как объяснял порой посетителям, посмеиваясь, сам председатель суда.

С четвертым ударом юрист поставил в конце фразы жирный восклицательный знак и устало откинулся на спинку кресла.

Словно подгадав этот момент, в кабинете бесшумно возник секретарь окружного суда Ростовцев. Кони с вялым интересом следил за его появлением, представляющим собой ежедневный традиционный ритуал. Сначала бесшумно приоткрывалась одна половина обитой зеленой кожей двери, и в образовавшуюся щель проникал нос, пушистый ус и внимательный глаз секретаря. Понаблюдав таким образом несколько секунд, глаз исчезал, дверь прикрывалась – чтобы тут же распахнуться во всю ширь. Ростовцев, посторонясь, пропускал сторожа со стаканом чая в серебряном подстаканнике и торжественно заходил следом. Обе половины двери за ним бесшумно и плотно закрывались, словно сами по себе, и Кони часто хотелось спросить у секретаря – кто же их закрывает? Неужто в ритуале появления Ростовцева участвуют еще двое невидимых помощников?

Сторож, негромко и почтительно поздоровавшись, уже топтался возле стола с чаем, ища взглядом свободный от бумаг краешек. Ростовцев действовал более решительно: сдвинув россыпь бумаг, он указал на освободившееся место глазами, и сторож, пристроив чай, с поклоном исчез.

– Ну-с, что у нас сегодня, Сергей Филиппыч? – машинально и столь же традиционно спросил Кони. Смирившись с тем, что писать сегодня уже не придется, он начал собирать листы и укладывать их в одну из папок.

Вопрос был риторическим. Славящийся феноменальной памятью и собранностью, Кони и без секретаря, и без каких-либо еженедельников и заметок помнил все нужные даты, имена, дни и часы аудиенций, распорядок назначенных к слушанию дел на недели вперед. Ему ничего не нужно было напоминать – наоборот, он сам частенько, озорно щурясь, мягко поправлял своего секретаря.

Но нынче Ростовцев его удивил, доложив о том, что в приемной уже минут пятнадцать дожидается начальник Сыскной полиции Путилин. Неодобрительная же интонация Ростовцева говорила о том, что ему крайне не нравятся господа, приходящие спозаранку и без предупреждения.

– Проси! – слегка удивившись, распорядился Кони. – И распорядись, голубчик, насчет второго стакана.

– Не ко времени бы сегодня такие визиты принимать, – буркнул Ростовцев, но к двери направился немедленно.

Великий сыщик и юрист, еще не достигший своего олимпа, встретились посреди кабинета, и Кони сразу же увлек необычного посетителя к небольшому столу в углу. Этот стол окружали глубокие покойные кресла, один вид которых, как утверждал хозяин кабинета, нагонял сон.

– Вы уж простите, Иван Дмитриевич, но много времени сегодня уделить не смогу, – откровенно заявил председатель с чуть виноватой улыбкой. – Максимум 8–10 минут –