Омут памяти - Александр Яковлев

Я отправился в Канаду с этим образом Михаила Васильевича. В один из отпусков решил зайти к нему. В первые же минуты он соорудил изгородь. Я попытался что-то сказать, о чем-то спросить — стена из междометий. Я встал, попрощался, но тут он вдруг пошел провожать меня, дошел даже до коридора и, глядя на меня растерянными глазами, буркнул: «Ты извини, стены тоже имеют уши». Собеседник мой боялся, что я начну обсуждать что-нибудь сакраментальное, как бывало прежде. Больше к нему не заходил.

Когда я вернулся в Москву, он еще был секретарем ЦК. Однажды он пригласил меня по делам института. Думаю, это было где-то в 1984 году. Во время разговора раздался звонок Андропова. Зимянин сделал мне знак молчать. Все его ответы Андропову сводились к одному слову: «Есть». Я видел его перепуганное лицо. После разговора он облегченно вздохнул и сказал мне: «Ты не говори, что присутствовал при разговоре».

Когда Стукалин приехал к нам на дачу в Серебряный Бор, я стал задавать разного рода «неприличные» вопросы по тексту, пытаясь понять, что же в действительности стоит за набором всяких глупостей, от которых я уже отвык, в ответ Борис сказал мне:

— Ты, Александр Николаевич, долго жил за границей, естественно, отстал, пока еще не успел заметить, как далеко мы продвинулись вперед.

Говорил он доброжелательно, с улыбкой. Я думал, шутит. Впрочем, может быть, и шутил.

Политическую пошлость текста хорошо понимал и Михаил Сергеевич. Он долго возмущался, буквально «кипел». Говорил, что пропагандисты хотят дурачком его представить. Текст текстом, но положение его было действительно двусмысленным, требующим осторожности. Все тогда понимали, что Константин Устинович проживет недолго, что в самое ближайшее время предстоят серьезные изменения в руководстве страной. Придворные игры были в разгаре. Каждый, и не только на самом верху, примерялся к своему воображаемому будущему, искал союзников и стремился «утопить» возможных соперников. Высшие чиновники суетились, как тараканы на горячей сковороде.

Михаил Сергеевич оценивал все это достаточно трезво, но не мог не считаться с реальной обстановкой, а также с тем, что непосредственное окружение Черненко было на редкость ортодоксальным и делало все возможное, чтобы власть не оказалась в руках Горбачева, от которого они ничего хорошего для себя не ждали.

Доклад подготовили. От агитпроповского варианта не осталось ни строчки. В то же время не могу сказать, что он был полностью адекватен времени. Он и не мог быть таковым. Но там нашла свое место мысль о творческом подходе к решению общественно-экономических проблем и о том, что в центре этих процессов должен стоять человек, а не власть. Не ахти какие открытия, но они диссонировали с умонастроениями в номенклатуре, звучали как бы приглашением к дискуссии, которой аппаратчики опасались больше всего. Горбачеву хотелось взбаламутить это стоячее болото.

Еще в процессе подготовки доклада до нас, основных подельников, из ЦК стали доходить разговоры о том, что задуманное совещание — затея ненужная, необходимости в нем нет, на местах к нему отношение прохладное, а если и надо его проводить, то только на уровне Генерального секретаря ЦК. Тут и была «зарыта собака». Слухи эти распускались окружением Черненко.

Они подтвердились, когда проект доклада был разослан по Политбюро и Секретариату ЦК. Реакция была противоречивой, но в целом нейтрально-равнодушной. Члены Политбюро знали о настроениях Черненко, но ссориться с Горбачевым никто не хотел. В окружении Черненко доклад вызвал явно отрицательную реакцию. По номенклатурным ушам пробежал слушок, что Генеральному доклад не понравился — в нем слабо показана роль ЦК в идеологии, нечетко очерчены основные принципы марксизма-ленинизма. Иными словами, была предпринята попытка, направленная на то, чтобы, воспользовавшись теоретической неграмотностью Черненко, настроить его против некоего «ревизионизма» Горбачева, принудить последнего к обычному идеологическому словоблудию. Особый упор делался на то, что «слишком мало сказано» о достижениях в теории и практике партии, а вот задачи прозвучали «слишком масштабно», хотя последнее является прерогативой генсека.

Так случилось, что я был в кабинете Михаила Сергеевича, когда ему позвонил Черненко из-за города (прихворнул) и начал делать замечания по докладу (шпаргалку для разговора ему подготовил Косолапое — тогдашний редактор журнала «Коммунист», а ныне активист одной из коммунистических партий). Михаил Сергеевич поначалу слушал внимательно, но заметно было, что потихоньку «закипал». Затем взорвался и стал возражать генсеку, причем в неожиданном для меня жестком тоне. Он понял, что практически все слухи, создававшие напряжение вокруг совещания и доклада Горбачева, подтвердились — они нашли свое отражение в замечаниях Черненко.

— Совещание откладывать нельзя, — говорил Горбачев. — В партии уже знают о нем. Отмена вызовет кривотолки, которые никому не нужны. Что же касается конкретных замечаний, то многие из них просто надуманы. — И так далее, в том же духе.

Разговор закончился, Горбачев был разъярен:

— Ох уж эти помощники, какой подлый народ, ведь сам-то Черненко ничего в этом не понимает. Говорит, что роль ЦК принижена, а на самом-то деле он себя имеет в виду. Слушай, — обратился он ко мне, — давай о нем что-нибудь напишем. Черт с ним! Конкретные замечания не принимаю. Пусть все остается, как есть.

Так появилась пара хвалебных абзацев о Черненко в самом начале доклада.

Но аппарат есть аппарат. Он коварен и мстителен. По средствам массовой информации пошло указание замолчать содержание доклада. То же самое — и по партии. Михаил Сергеевич переживал сложившуюся ситуацию очень остро. Возмущался, говорил о тупости партийных чиновников, рабской зависимости печати, что соответствовало действительности.

Еще одна маленькая деталь. Я не был приглашен на совещание, хотя все директора институтов Академии наук там присутствовали. Понятно, что мне мелко мстили за мое участие в подготовке доклада Горбачева. Конечно, меня это задело, но я решил никуда не звонить, ничего не просить и не жаловаться.

Но к вечеру позвонил Михаил Сергеевич и спросил:

— Ну как?

— Ничего не могу сказать. Я не был на совещании.

— Почему? Что случилось?

— Не пригласили. Пропуска не дали.

— Вот видишь, что делают! Стервецы!

На следующий день пропуск прислали. Поехал. С перепугу работники Агитпропа стали тащить меня в президиум, но я отказался. Речи выступающих отличались пустотой. Было заметно, что одни не поняли, что было сказано в докладе, другие делали вид, что не поняли, и мололи всякую чепуху из привычного набора банальностей о партийной учебе и агитации. Общая интонация выступающих была явно направлена на то, чтобы попытаться заболтать те положения доклада, которые не очень-то укладывались в общепринятые рамки. А по Москве был пущен слух, что доклад Горбачева слабый и не представляет научного и практического интереса.