Смена климата - Наталья Игнатова

Нет, правда, смотреть, как Алаа общается с Хасаном было порой даже весело, но знакомить его с Ясаки совсем не хотелось. Хасан никого просто так не обижает, а Ясаки… это Ясаки. Он слова худого тийрмастеру не скажет, потому что японец и потому что вежливый — вежливый потому, что японец — но Алаа и без слов все всегда ясно.

Хотелось, чтобы эти двое смогли поговорить без перевода. Ясаки — парень со странностями, куда там Алаа или Лайзе, а более странные зачастую понимают менее странных, даже когда существуют перпендикулярно друг другу, но шансы были невелики. При всех своих странностях, при всей перпендикулярности существования, думал Ясаки так же, как Хасан, так же, как Стив — абсолютно нормально.

Как они трое, имея абсолютно одинаковую — абсолютно нормальную — манеру мышления, умудрялись абсолютно друг на друга не походить, было загадкой. Заноза, впрочем, любил всех троих, а значит, сходство, все-таки, было, и заключалось оно не в том, как они думали. Рациональности, эффективности и последовательности ему и в собственных мыслях хватало, так что полюбить за умение думать он мог бы разве что кого-нибудь, кто ему в этом не уступал. А таких за сотню лет посмертия еще не встречалось.

Накануне приезда Ясаки, он озвучил эту мысль Хасану. Тот понял, что речь не о том, насколько Заноза умнее всех, хотя, кстати, как раз считал его умнее всех. Хмыкнул и сказал:

— Франсуа.

И был прав. Если говорить о рациональности, эффективности и последовательности, то Заноза у Франсуа мог еще и поучиться. Отличное приобретение! Лучшего вложения крови и придумать нельзя.

Гордиться сравнением со Слугой было противоестественно, но Заноза все равно почувствовал себя польщенным. К тому же, сравнивать вампира со Слугой тоже не очень нормально, а Хасан сравнил, и при всем своем ретроградстве, не увидел в этом ничего плохого. Понятно, что кому бы рассуждать о норме, но не им двоим, однако между тем, чтобы нарушать традиции внутри стаи, и нарушать традиции в отношении… отношения к Слугам, все-таки, есть разница.

— Мы как-то странно воспринимаем Франсуа, — констатировал Заноза, обдумав ситуацию.

И тут же решил, что нифига не странно. Точно так же Хасан относился к собственным Слугам. Нет, не как к равным, это уж точно было бы противоестественно, но как к тем, кто умеет и знает — каждый в своей области — больше, чем он.

— Почему? Что в них особенного? В твоих парнях и в моем Франсуа? — сформулировать вопрос можно было и более внятно, если уж претендовать на эффективность, рациональность и последовательность, но Хасан понял.

— Тот, чью жизнь ты спас, всегда становится особенным. Ты же лучше меня в этом разбираешься.

— Не-а. Особенным становится тот, кто тебя пытает и насилует. Спасти можно кучу жизней. Я спасал. Ты тоже. А тот, кто разбивает тебя на куски и склеивает, и не парится о том, чтобы все стыки совпали, и повторяет это, пока кто-то из вас не сдохнет… вот он может быть только один. Потому что сердце только одно, а он его в конце концов забирает.

Шайзе! В этом он точно разбирался. Лучше Хасана. Лучше, блин, всех. Но с чего вдруг вспомнил-то?!

Турок, похоже, задавался тем же вопросом. Пауза затянулась. Заноза лихорадочно искал, что бы такое сказать, чтобы они прямо сейчас все забыли и больше никогда не вспоминали, а Хасан разглядывал его с тем чуть насмешливым любопытством, с каким встречал каждую новую выходку.

— Мистер Алаа и мистер Ясаки, оба сходятся в том, что твое сердце по-прежнему при тебе, — напомнил он, наконец. — И более того, они уверены, что сердце твоего ублюдка-ратуна тоже при тебе. Если они правы, то как раз ты стал для него особенным. Разбил на куски и дальше по тексту. Хотя, сомневаюсь, что ты потрудился собрать его обратно. Но если ты вспомнил о нем из-за скорой встречи с мистером Ясаки, — в голосе не осталось и намека на теплоту и улыбку, — тогда тебе лучше отправить своего японца обратно в Европу сразу из аэропорта.

— Я знаю, что он хочет сделать, — нет, все это было… вышибало опору из-под ног… можно пить кровь друг друга, но нельзя говорить о… Да какого хрена?! Они обитали под одной крышей, они пили кровь друг друга, они вместе охотились — о чем им нельзя говорить? Мать его, кто им теперь что может запретить?! — Я знаю, чего он хочет, — повторил Заноза, — но, по-любому, ничего у него не выйдет, потому что мне пофиг.

— Очень последовательно, — одобрил Хасан.

Заноза и сам уже понял, что за две минуты сделал два взаимоисключающих утверждения.

— Сойди со сцены, — попросил Турок, и Заноза послушно сел на диван рядом с ним. Тут же, правда, развернулся к Хасану лицом, забравшись на подушки с ногами и уставился на горбоносый профиль. Надо было что-то придумать. Последовательное, да. Что-нибудь такое, всеобъясняющее.

— Кому действительно все равно, это мне и месье Лерою, — сказал Хасан, и стало ясно, что объяснять ничего не надо. — Ты такой же, каким был до афата, прости уж, но тебе семнадцать и ни днем больше, и восемь лет жизни со спятившим извращенцем ничего не изменили. С ума он тебя, конечно, свел, но только потому, что ты искал систему там, где ее не было и быть не могло.

— Я ее нашел.

— Вот именно.

Так-то, да, упорядочить те восемь лет можно было, только потеряв представления об упорядоченном. Но Хасан не об этом говорил. То есть, и об этом тоже…

— Тебя все любят, всегда любили, ты настолько к этому привык, что и не заметил, как забрал душу ратуна и продолжил жить, как жил. Если бы дело было в дайнах, если бы ты стал таким как сейчас, только после смерти, он сломал бы тебя. Но ты достался ему таким, какой есть, дайны лишь усилили врожденные особенности.

Усилили? Да хрен там! Извратили. Его всегда любили, кто б спорил? Избаловали, не вопрос. Но дайны работают по-другому. Раньше, давно, когда он еще был живым, когда он еще был… его любили не так.

— И ты уже тогда, конечно, знал, что бывает «так» и «не так», — согласился Хасан.

Вид у него был настолько серьезный, что Заноза практически воочию увидел надпись «сарказм». Здоровенными такими неоновыми буквами. Чертов турок, когда хотел, мог дать фору любому англичанину.

— Нечестно! — сказал Заноза.

— Да ну?

— Я знал!

— Неужели?

— Нечестно!

— Повторяешься.

— Я, по-твоему, что, был совсем… придурком…

— Викторианцем. Шестнадцатилетним.

— Который слова «секс» никогда не слышал?

— А ты слышал?

— Нечест… — Заноза лязгнул зубами.

Но это правда было нечестно. Да, он умудрился дожить до семнадцати лет, ничего не зная о… о людях, ок, о том, как это бывает между людьми. Ну, не интересовался. Не до того было. Но это же не значит, что он тогда не увидел бы разницы между дружелюбием и похотью.