Том 11. Письма 1836-1841 - Николай Гоголь

<Адрес:> Александру Семеновичу Данилевскому.

Иванову А. А., август 1841*

202. А. А. ИВАНОВУ. Флоренция <вторая половина августа 1841.>

Я позабыл вам дать маленькую записочку,* которую нужно будет вручить, если, на случай, в самом деле кто из моих знакомых приедет в Рим и привезет мне деньги. Во Флоренции я полтора дни и через два часа еду с курьером в Геную. Дорога идет довольно сносно. Прощайте, будьте здоровы.

Гог<оль>.

<Адрес:> Al Signor Signor Ivanov (Russo) à Roma al Café Greco nella via Condotti.

<Приложение.>

Пишется записка тому, кто имел доброе намерение ехать за мною и опоздал. Если он привез деньги мне, то да вручит 200 скуд Валентини, 120 Иванову, и что останется, то да останется у Иванова до моего дальнейшего распоряжения. Я в Дюссельдорфе.

Гоголь. <На обороте:> От Гоголя.

Иванову А. А., 20 сентября 1841*

203. А. А. ИВАНОВУ. Ганау. Сентя<бря> 20 <н. ст. 1841.>

Я к вам долго не писал по разным причинам. <Во->[492] первых, гонялся за Жуковским. Его не было в Дюссельдорфе>[493] Он отправился посещать разных новых родных своих*, <так что>[494] поймал его я уже во Франкфурте. Во-первых, он <….>[495] благодарен за ваше доброе о нем мнение относительно Станиславича*, то есть, что вы не поколебались выдать <….>[496] деньги, если бы даже и все вы ему отдали, были ни <….>,[497] ни проступком с вашей стороны. Да, чтобы не позабыть: он просит, если можно, прислать к нему все копии, которые уже сделаны Станисл<авичем> в Дюссельдорф, адресуя прямо на его имя, без дальнейших других адресов. Наконец говорили мы о вас и о картине. Жуковский не будет видеться с госуд<арем> наследником, а потому решено на том, чтобы вы написали наследн<ику> письмо и прислали бы к Жуковскому, а Жуковский пошлет его к наследнику с присовокуплением от себя всяких резонов и прав ваших на продолжение пансиона. Зная, что вам подчас трудно, да и некогда заняться официальною бумагою, я написал вам тут же черновой образчик письма, который, если придется вам по вкусу, перепишите и немедленно, не откладывая дела в ящик, пошлите тот же час Жуковскому. Кажется, дело пойдет на лад. Нельзя, чтобы наследник не уважил просьбы Жуковского. Тем более, что это будет первое письмо, которое напишет к нему Жуковск<ий> после своей женитьбы. Если ж, на случай, не удастся, всё-таки не отчаивайтесь,[498] найдем другое средство: на то рожден человек, чтобы отыскивать средства. Отправивши письмо к Жуковскому, вы уведомьте тот же час меня, чтоб я был насчет этот спокоен, адресуя письма на имя <Пого>[499] дина в Москву в Университет, с уведомлением о себе и о том, <что у>[500] вас делается. Да кстати о том, что у вас делается, Кривцов твердо уверен, что я ищу у него места, и сказал Жуковскому, что он для меня приберег удивительное место <….>,[501] место библиотекаря еще покамест не существующей библиотеки. Итак, вы видите, что у вас штат готовится огромный и на широкую ногу. Я, однако же, как вы сами догадаетесь, за место поблагодарил, сказавши, что хотя бы Кривцов предложил мне и свое собственное место, то и его бы[502] не взял, по причине других дел и занятий. Итак, вы видите, что Кривцов намерен оказывать свое <….>,[503] которые и не нуждаются в нем. Стало быть, вам будет недурно. Насчет способа отправления картин в Дюссельдорф к Жуковскому, если только вы еще не нашли, советую обратиться к немцам, отправлявшим свои картины на Дюссельдорфскую выставку. Именно я полагаю расспросить Фогеля*, потому что его картина была тоже теперь на выставке. Прощайте. Через недели три надеюсь, коли бог поможет, быть в Москве. Желаю вам всего хорошего. Не забывайте и пишите.

Весь ваш Гоголь.

<Адрес:> à Roma (en Italie) al Signor Signor Alessandro Ivanoff (russo). Roma, via Condotti vicina alla Spania,

al Café Greco.

Иванову А. А., 20 сентября 1841*

204. А. А. ИВАНОВУ. <20 сентября н. ст. 1841 Ганау.>

Письмо к н<аследнику> напишите с надлежащими пробелами, перенесши на другую страницу. На пакете, который запечатывать не нужно, надпишите просто: его импер<аторскому> высочеству, государю наследнику всея России Александру Николаевичу. В СПб.[504]

Напишите мне, дал ли я вам ключ от сундука с моими книгами и заперт ли он или нет. Я совершенно позабыл.

Языкову Н. М., 27 сентября 1841*

205. Н. М. ЯЗЫКОВУ. <27 сентября н. ст. 1841.> Дрезден.

Прежде всего посылается тебе с почтою из Дрездена куча поцелуев, а что в них, в сих поцелуях, заключено много всего — ты уже знаешь. Достигли мы Дрездена благополучно. Выехавши из Ганау, мы на второй станции подсадили к себе в коляску двух наших земляков, русских помещиков, Сопикова и Храповицкого, и провели с ними время до зари. Петр Миха<й>лович* даже и по заре еще перекинулся двумя-тремя фразами[505] с Храповицким. Вообще ехалось хорошо. Думалось много о чем, думалось о тебе, и все мысли о тебе были светлы. Несокрушимая уверенность насчет тебя засела в мою душу, и мне было слишком весело, ибо еще ни разу не обманывал меня голос, излетавший из души моей. Дорожное спокойствие было смущено[506] перелазкой из коляски в паровой воз, где как сон в руку встретились Бакунин* и весьма жесткие деревянные лавки. То и другое было страх неловко… но мы в Дрездене. Петр Михайлович отправился к своему семейству, а я остался один и наслаждаюсь прохладой после кофия, и много всего идет ко мне: идет то, о чем я ни с кем не говорю, идет то, о чем говорю с тобою, и наконец один раз даже мелькнул почти ненароком московский длинный дом с рядом комнат, пятнадцатиградусною ровною теплотою и двумя недоступными кабинетами. Нет, тебе не должна теперь казаться страшна Москва своим шумом и надоедливостью; ты должен теперь помнить, что там жду тебя я и что ты едешь прямо домой, а не в гости. Тверд путь твой, и залогом слов сих не даром оставлен тебе посох. О верь словам моим!.. Ничего не в силах я тебе более сказать как только: верь словам моим. Я сам не смею не верить словам моим. Есть чудное и непостижное… но рыдания и слезы глубоко взволнованной благородной души помешали бы мне вечно досказать… и онемели бы уста мои. Никакая мысль человеческая не в силах себе представить сотой доли той необъятной любви, какую содержит[507] бог к человеку!.. Вот всё. Отныне взор твой должен быть светло и бодро вознесен горѐ — для сего была наша встреча. И если при расставании нашем, при пожатии рук наших не отделилась от моей руки искра крепости душевной в душу тебе, то значит ты не любишь меня. И если когда-нибудь одолеет тебя скука и ты, вспомнивши обо мне, не в силах одолеть ее, то значит ты не любишь меня, и если мгновенный недуг отяжелит тебя и низу поклонится дух твой, то значит ты не любишь меня… Но я молюсь, молюсь сильно в глубине души моей в сию самую минуту, да не случится с тобой сего и да отлетит темное сомненье обо мне, и да будет чаще сколько можно на душе твоей такая же светлость, какою объят я весь[508] в сию самую минуту.

Прощай. Много посылаю тебе заочных поцелуев. Уведоми меня в Москву, что ты получил это письмо; мне бы не хотелось, чтобы оно пропало, ибо оно писано в душевную минуту.

Твой Гог<оль>.

<Адрес:> Hanau Hanau Davon Jasikof Hanau zum Riesen.

Жуковскому В. А., октябрь 1841*

206. В. А. ЖУКОВСКОМУ. <Первая половина октября 1841 г.> Берлин.

Я еще, как вы видите, до сих пор не в России и пишу к вам теперь из Берлина, пишу об Иванове* — по делу, о котором мы уже с вами говорили. Я посылаю к вам письмо, которое я написал вчерне для него к велик<ому> князю. Копию с него я послал уже к нему. Недели через две или три после сего письма вы получите от него письмо. Ему нужно помочь, иначе грех будет на душе: помочь таланту значит помочь не одному ближнему, а двадцати ближним вдруг. Препровождая письмо его к наследнику, я думаю[509] вам достаточно будет сказать[510] только то, что Иванов, умоляя вас о ходатайстве о доставлении письма, представил много по всей справедливости убедительных причин на разрешение продолжения пансиона еще на три года и что вы с своей стороны можете засвидетельствовать: что Иванов дни и ночи сидел над картиною; что отказался от всех работ и заказов, чтобы ускорить ее окончание; что не ищет ничего, никаких других наград, кроме средств и возможности ее окончить; что со всех сторон слышны самые благоприятные отзывы о его картине; что картина Обервека*, вдвое меньше по величине холста, заняла, однако же, труда на 10 лет с лишком, и что, наконец, жаркою любовью к искусству, простирающейся до самоотвержения, мудрою скромностью и смиреньем украшен художник, вполне заслуживающий всякого внимания и покровительства. Нельзя, чтобы слова сии не произвели действия, ибо они чистая правда. Прощайте, целую вас заочно. Пошли вам бог всякого добра, а с тем вместе и высшее всех благ вдохновение.