Европа и душа Востока. Взгляд немца на русскую цивилизацию - Вальтер Шубарт

существует середины, есть лишь бесконечная пустота». Это было написано в 1852 году. В том же году и с тем же убеждением писал Киреевский свою работу «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России». Испанцы и русские были первыми, кто заговорил о конце прометеевского человека, делая это с каким-то особым удовольствием от мысли о неизбежности его гибели.

Чем болезненнее ощущается раскол между двумя мирами, тем трагичнее становится жизнеощущение испанца. Философствование Унамуно – сплошной монолог о трагическом жизнеощущении. Из апокалипсического помрачения вышла уже инквизиция. Она была испанским ответом на начало неиспанского эона. Она была грандиозной попыткой вернуть Европу силой на путь истинный. Методами нового времени она боролась за идеалы прошлого, став своего рода страшным судом в руках человека. Глубокая надломленность испанской души проявляется в соединении благой цели с неблагими средствами. Во имя религии любви пылают костры. Вспомним также, как жестоко пытались русские во имя Христа русифицировать другие народности![435] Когда заболевает человек культуры конца, он везде являет собой одну и ту же картину: с Богом на устах он совершает самые кровавые жестокости. Какое безумие верить в то, что благая цель освящает дурные средства! Наоборот: дурное средство оскверняет благую цель.

На пороге прометеевской эпохи испанец, смертельно раненый в своем вселенском чувстве, борется за единство христианского сообщества вплоть до явного преступления. И чем бесперспективнее борьба, тем пассивнее он поддается атеизму. А когда человек культуры конца становится атеистом, он тут же превращается в нигилиста, бунтовщика против Бога и мира. Он не просто проходит мимо церкви, а – поджигает ее. Только в России и в Испании мир стал свидетелем организованного осквернения храмов. Только эти два народа вот уже в течение столетия пытаются выродиться в сборище нигилистов. Общим для них является насильственность, с которой они разрушают старое, насаждая на его месте новое или вообще ничего. Подобно русскому существует испанский нигилизм – форма, в которой согрешают отчаявшиеся рабы Божии. Он характеризует конец пути, ведущего от уныния к неистовству и безумию. В диком разрушении получает свою разрядку мировая скорбь веков, скорбь всякой культуры конца – от того, что она пока пребывает в этом мире, мире ничто. Это ведет к интимной близости к смерти. Отсюда приверженность испанцев к черепу как символу, радость при виде пляски смерти и торжественных похорон (особенно пышных по кончине Карла V); viva la muerte испанских революционеров, звучащее как vive la mort[436] Герцена. Смерти посвятил Филипп II свои Эскориал – самое грандиозное сооружение на испанской земле. Едва ли у испанцев есть свадебные стихи, в которых не скользила бы мысль о смерти. Поскольку страдание приближает к смерти и к освобождению, испанец, как и русский, с наслажденьем предается страданиям. Мученичество – самое горячее желание Киприана в «Еl mágico prodigioso»[437] Кальдерона. Измученная, лишившаяся Сына Богоматерь становится излюбленной темой искусства. Скорбящая Мария – вот типичная испанская Мадонна, а не красавица с ребенком на руках. Человек культуры конца смотрит на мир как на ничто.

Пока он верует, за этим ничто открывается вечность. Как только теряет веру – за этим ничто мира разверзается абсолютное ничто. Ответом души на это зрелище становятся ненависть и жестокость. Есть два художника, которые обозначают в истории своих наций момент вырождения мессианизма в нигилизм: это Гойя и Верещагин. Они появляются на одной и той же стадии заболевания своих народов. По форме они реалисты, по содержанию своих творений – нигилисты. Оба еще обращаются к религиозным темам, но в них эти живописцы проявляют себя слабее всего. Мастерами они становятся, когда изображают смерть и убийство. Гойя изображает расстрел испанских мятежников, Верещагин – казнь через повешение русских нигилистов, распятие древнерусских мучеников, убийство индийских сипаев. Ужасные Desastres de la guerra[438] (1809) Гойи соответствуют иллюстрациям к Балканской войне (1877) Верещагина. Столь дьявольские видения, как у Гойи, могли бы зародиться еще только в нигилистически опустошенном мозгу русского. Что за блажь: изображать женщину, вырывающую у повешенного зуб! (Мотив, словно из новеллы Андреева.)

Когда человек культуры конца утрачивает Бога, он утрачивает все. Ему тогда уже не дано обустроиться на Земле. У него остается выбор между иерархией и анархией. (Anarquía о Jerarquía[439] – характерное заглавие, которое выбрал Мадарьяга для одной из своих книг об Испании.) Когда центром испанского бытия стала уже не вера, а насилие, власть ради власти, золото, благополучная жизнь, – испанское владычество начало слабеть. Постепенно было утрачено все: Нидерланды, Милан, Неаполь, американские колонии, и наконец партикуляризм перекинулся на сам Иберийский полуостров в виде освободительного движения басков и каталонцев. Этот распад идет рука об руку с секуляризацией. Чем глубже Испания втягивается в прометеевский эон, тем бессильнее она становится, тем болезненнее страдает, тем неприятнее от нее впечатление как от помрачившейся духом нации. Испанская Церковь оказалась столь же мало способна, как и русская, предотвратить такую судьбу своего народа. Наоборот, она дала себя втянуть в сатанизм эпохи. Католицизм и клерикализм так же расходятся, как расходятся в России христианство и православие[440]. Церковь становится элементом подавления, виновницей раздоров, а не гарантом единения. Она вырождается. Не удивительно поэтому, что испанец, даже будучи верующим, начинает ненавидеть ее как рассадник небратского кастового духа и одобряет меры, направленные против нее. Чтобы заставить ее одуматься и заняться самовоспитанием, провидение возложило на нее в конечном счете то же самое бремя мученичества, которое лежит на православии. В обоих случаях это небезосновательно и небессмысленно: необходимо снова закрыть трещину между религией и Церковью – операция, в которой не обойдется без кровопролития. Именно потому, что испанская Церковь, подобно русской, призвана к величайшим задачам, ей приходится закаляться в очистительном огне мученичества, чтобы оказаться достойной своего предназначения в мире.

Испанская национальная идея родственна русской как никакая другая. Смысл ее – в распространении христианства и сбережении единства христианской веры. Как человек вселенского чувства испанец не останавливается перед границами своей страны. Сразу же после того, как полуостров был объединен благодаря слиянию Кастилии и Арагона, Испания устремилась в мир за своими пределами. Испанское понятие общности – это не нация или civitas[441], а Космос, Вселенная – самое широкое понятие, которым способно овладеть человеческое сознание. В своем религиозном идеализме испанец ставит перед собою экуменические цели и ведет мессианскую политику, ощущая себя ратником Божиим, призванным установить на земле мировое братство. Уже объединение Кастилии с Арагоном имело четко выраженную целевую направленность – в царство веры. Карл V