Библия и меч. Англия и Палестина от бронзового века до Бальфура - Барбара Такман

Заявление, что британцы вступили в Палестину как попечители ее исконных владельцев, великолепно укладывалось в эти цели, а главное — заранее успокаивало британскую совесть. Этот жест, далекий от ханжества или цинизма, был крайне важен для британской совести. Ни одно продвижение британского империализма никогда не происходило без морального оправдания, пусть даже предлогом было убийство миссионера или оскорбление, нанесенное туземцем чиновнику короны. Насколько же необходимей был веский моральный предлог, когда дело касалось Святой земли, которая изо всех мест на земле имела самые дорогие сердцу христианина ассоциации! Завоевание Палестины стало самым деликатным и необычным империалистическим приобретением, как дал понять Алленби, когда спешился у Дамасских ворот, чтобы войти в Святой город пешком. Святую землю нельзя было просто бросить в имперский мешок, как земли племени зулу или Афганистан. Более любого другого народа англичане нуждались в сознании собственной добродетельности. «Я покажу вам англичанина, — писал Бернард Шоу в самом ирландском своем настроении. — Его девиз всегда долг… Его никогда не застанешь без надежного морального настроя под рукой. Он всегда сумеет ввернуть что-нибудь нравственное… Нет ничего слишком хорошего или слишком дурного, чтобы англичанин этого не делал, но вы никогда не поймаете англичанина на том, что он не прав»45.

Или, говоря иными словами, как это сделал один биограф Чемберлена: «если дойдет до худшего, хорошо бы у Англии было оправдание»46. И та же самая мысль с должным достоинством изложена в нравоучительной сентенции лорда Кромера: «В проведении империалистической политики…. совершенно нежелательно полностью устранять те доводы, которые взывают к духовной составляющей национального характера, вплоть до готовности исключить все материальное»47.

Этой цели сполна послужила Декларация Бальфура: она несла действенный нравственный заряд. Она взывала к духовной составляющей национального характера. Коротко говоря, она позволяла Британии приобрести Святую землю с чистой совестью.

Чтобы быть эффективной, она не могла оставаться только на бумаге, и в 1917 г. была подкреплена делом. Считать Декларацию пустышкой или пропагандой значит начисто не понимать ее значения. Теория, согласно которой Декларация появилась, чтобы завоевать сердца евреев Соединенных Штатов и России, — плод 30-х годов, когда британцы, которых все более тяготил груз условий Мандата, желали избавиться от ответственности, которую возложили на себя по отношению к евреям. Тогда же укоренилась гипотеза, что Декларация Бальфура была в конечном итоге не чем иным как пропагандистском жестом, наудачу сделанным в военное время.

Эта теория разваливается от одного только взгляда. Как могла какая-либо декларация в пользу сионизма благоприятно повлиять на тот самый народ, у которого она вызывала наибольшее отторжение? Ллойд Джордж в своих «Мемуарах» подчеркивает, что при ее помощи рассчитывалось заручиться для Антанты как симпатиями евреев России, которые «обладали значительным влиянием в большевистских кругах», так и «поддержкой еврейских финансистов в Соединенных Штатах»48. Обе эти группы относились к сионистскому движению с глубочайшей неприязнью. Нельзя подружиться с ребенком, предлагая ему касторовое масло. Ллойд Джордж попытался представить его конфеткой, но это лишь сказки[106]. Евреи-капиталисты Америки, которые были в состоянии оказать моральную и финансовую поддержку, за одним или двумя исключениями, вроде судьи Брэндейса, разделяли антисионистский настрой своих собратьев в Англии. Несомненно, что о существовании таких настроений в самой Британии было прекрасно известно британскому правительству. Ему уже довольно долго приходилось иметь дело с непреклонной оппозицией Эдвина Монтегю внутри кабинета министров и публичными протестами видных лиц еврейской общины на страницах «Таймс». Перемежающиеся дебаты в кабинете министров шли за каждую букву предлагаемой Декларации на протяжении всего 1917 г. под аккомпанемент антисионистских душевных терзаний, изливаемых в частном порядке и оглашаемых публично. Маловероятно, что в таких обстоятельствах кабинет министров рассчитывал перетянуть на свою сторону ассимиляционистов «с хорошими связями» в Америке, или Германии, или в любой западной стране, объявив о том, в чем эти евреи видели приговор этой самой ассимиляции.

Другое дело евреи России. В массе своей они были определенно про-сионистски настроены, но, к несчастью, эта масса не обладала никаким влиянием. С другой стороны, те евреи, которые обладали влиянием в большевистских кругах, были настроены против сионизма так же, как и капиталистические евреи на Западе. Как марксисты, верящие, что еврейство растворится в интернациональном братстве людей, они презирали сионизм как худшую разновидность буржуазного национализма. Большевики в тот момент стояли на пороге власти и грозили заключить сепаратный мир с Германией, но Декларация Бальфура едва ли была подходящим жестом, чтобы переманить евреев среди них на достаточно проантантские настроения, которые помешали бы России прекратить войну.

Невозможно предположить, что британское правительство было либо настолько наивно, либо настолько плохо информировано, чтобы не знать об антисионизме тех людей, на которых якобы пыталось оказать влияние. Ллойд Джордж обладал трезвым рассудком, а Бальфур — холодным, острым умом. Неужели следует поверить, что они, при поддержке Милнера, Черчилля, генерала Сматса и большинства фигур в империалистическом военном кабинете министров, едва ли новичков в политике, так небрежно провозгласили бы Деларацию Бальфура? «Едва ли найдется шаг, сделанный более взвешенно»49, — скажет несколько лет спустя в парламенте Уинстон Черчилль. Эта взвешенность скорее всего имела какую-то иную цель.

Сознательно или нет, этой целью была британская, а не еврейская совесть. Как лорд Шефтсбери некогда хотел вернуть евреев в Палестину ради второго пришествия христианского Мессии, так британское правительство теперь повторило эксперимент ради империалистического требования «трезвого нравственного подхода».

2 ноября 1917 г. министр иностранных дел мистер Бальфур огласил «нижеследующую декларацию сочувствия устремлениям еврейских сионистов, которые были представлены кабинету министров и им одобрены». Сформулированная в наивозможно безобидной форме, эта декларация гласила:

«Правительство Его Величества благосклонно смотрит на создание в Палестине национального дома для еврейского народа и приложит все усилия для содействия в достижении этой цели при условии, что ничего не будет сделано для ущемления гражданских и религиозных прав существующих в Палестине нееврейских общин или прав и политического статуса евреев в любой другой стране».

Формулировка была предварительно одобрена президентом Вильсоном хотя формальное одобрение совместной резолюцией Конгресса было получено не ранее 1922 г. при президенте Хардинге. Франция и Италия примкнули к декларации в феврале и мае 1918 г. соответственно.

«Молитесь за мир Иерусалимский» — было некогда девизом лорда Шефтсбери. Декларация Бальфура, провозглашенная среди грохота пушек, показалась зародышем мира и лучшего будущего. Помимо того, что она означала для евреев, она как будто подняла дух остальных англичан — во всяком случае, редакторов газет и ораторов. Ее прославляли как окончание «старейшей национальной трагедии», как предзнаменование того, что сбудутся великие надежды, как триумф свободы, справедливости и самоопределения народов, как зарю Мира Иерусалимского для всей планеты. Тирания турок будет наконец свергнута, в Палестине вновь потекут реки молока и меда, и, согласно лорду-мэру Манчестера, «сбудется пророчество Исайи».

По словам Роберта Сесила, она отметила не рождение нации, а «возрождение нации… уверен, она окажет далеко идущее влияние на историю мира в целом, и невозможно предвидеть ее последствия для истории человечества». Сайкс, выступая на том же митинге, созванном сионистами, чтобы отпраздновать декларацию, сказал, что она предвосхищает лигу континентов, наций и идеалов. Сердечная встреча Вейцмана с эмиром Фейсалом несколькими месяцами ранее как будто доказывала его правоту. На краткое время поднялась волна доброй воли и энтузиазма.

Для евреев или тех из них, кто все еще повторял древнюю молитву «В будущем году в Иерусалиме», декларация явилась первым лучиком надежды после Падения Храма. Доктор Гастер, старший раввин лондонской общины сефрадов, вспоминал древнюю легенду: когда Храм был разрушен, осколки его камней вошли в сердца людей еврейского народа. «Я чувствую, как камень в моем сердце уже растворяется», — сказал он. Позднее в Иерусалиме военный губернатор Роберт Сторрс, глядя на людей, собравшихся приветствовать Герберта Сэмуэля, назначенного первым верховным комиссаром Палестины, видел, что они «вне себя от счастья» и «движутся, словно умытые и освеженные, в ореоле сбывшейся мечты»50.