Том 5. Евгений Онегин. Драматургия - Александр Сергеевич Пушкин

любви оно,

И всё в нем пусто и темно.

Дознался я, что дамы сами,

Душевной тайне изменя,

Не могут надивиться нами,

Себя по совести ценя.

Восторги наши своенравны

Им очень кажутся забавны;

И, право, с нашей стороны

Мы непростительно смешны.

Закабалясь неосторожно,

Мы их любви в награду ждем.

Любовь в безумии зовем,

Как будто требовать возможно

От мотыльков иль от лилей

И чувств глубоких и страстей!

Эти четыре строфы – результат большой работы. После первой строфы Пушкин начал в черновой тетради:

Признаться ль вам, я наслажденье

В то время лишь одно имел,

Мне было мило ослепленье,

Об нем я после пожалел.

Вместо третьей строфы была написана другая (без первых четырех стихов):

Но я заманчивой загадкой

Не долго мучился украдкой…

И сами помогли оне,

Шепнули сами слово мне,

Оно известно было свету,

И даже никому давно

Уж не казалось и смешно.

Так разгадав загадку эту,

Сказал я: только-то, друзья,

Куда как недогадлив я.

После четвертой строфы начата строфа, совпадающая с окончательной восьмой. Сама четвертая строфа имеет черновой вариант:

Смешон, конечно, важный модник –

Систематический Фоблас,

Красавиц записной угодник,

Хоть поделом он мучит вас.

Но жалок тот, кто без искусства

Души возвышенные чувства,

Прелестной веруя мечте,

Приносит в жертву красоте

И, расточась неосторожно,

Одной любви в награду ждет,

Любовь в безумии зовет,

Как будто требовать возможно

От мотыльков и от лилей

И чувств глубоких и страстей.

Далее следовали стихи:

Блажен, кто делит наслажденье,

Умен, кто чувствовал один,

И был невольного влеченья

Самолюбивый властелин,

Кто принимал без увлеченья

И оставлял без сожаленья,

Когда крылатая любовь

Небрежно предавалась вновь.

. . . . . . . . . .

За этими стихами – еще одна строфа:

Страстей мятежные заботы

Прошли, не возвратятся вновь!

Души бесчувственной дремоты

Не возмутит уже любовь.

Пустая красота порока

Блестит и нравится до срока.

Пора проступки юных дней

Загладить жизнию моей!

Молва, играя, очернила

Мои начальные лета.

Ей подмогала клевета

И дружбу только что смешила,

Но, к счастью, суд молвы слепой

Опровергается порой!..

Строфа XVII. За нею первоначально следовала строфа, исключенная из белового текста:

Но ты – губерния Псковская,

Теплица юных дней моих,

Что может быть, страна глухая,

Несносней барышень твоих?

Меж ими нет – замечу кстати –

Ни тонкой вежливости знати,

Ни ветрености милых шлюх.

Я, уважая русский дух,

Простил бы им их сплетни, чванство,

Фамильных шуток остроту,

Пороки зуб, нечистоту,

И непристойность и жеманство,

Но как простить им модный бред

И неуклюжий этикет?

Строфа XXIV. Стихи 5-14 в черновой рукописи первоначально читались иначе. Из первой редакции строфы видно, что Пушкин предполагал непосредственно перейти к отъезду Татьяны в Москву, не имея в виду эпизода дуэли Онегина с Ленским:

Родня качает головою;

Соседи шепчут меж собою:

Пора, пора бы замуж ей.

Мать так же мыслит, у друзей

Тихонько требует совета.

Друзья советуют зимой

В Москву подняться всей семьей –

Авось в толпе большого света

Татьяне сыщется жених

Милей иль счастливей других.

После этой строфы следует в черновой рукописи:

Не в первый раз моей Татьяне

Уж назначали женихов,

Семейство Лариных заране

Поздравить всякий был готов

. . . . . иные в самом деле

Ее искали, но доселе

Она отказывала всем.

Старушка мать гордилась тем.

Соседи всех именовали,

По пальцам даже перечли,

Там до Онегина дошли,

Потом усердно рассуждали

И предрекали уж развод

. . . . . много через год.

Далее намечалась строфа, часть которой Пушкин перенес в главу седьмую (строфа XXVII), а остальное в строфу XL четвертой главы:

Старушка очень полюбила

Благоразумный их совет,

В столицу ехать положила,

Как только будет зимний след.

Уж небо осенью дышало,

Уж реже солнышко блистало

и т. д.

Далее следовали две строфы:

Когда повеет к нам весною

И небо вдруг оживлено,

Люблю поспешною рукою

Двойное выставить окно.

С каким-то грустным наслажденьем

Я упиваюсь дуновеньем

Живой прохлады; но весна

У нас не радостна, она

Богата грязью, не цветами.

Напрасно манит жадный взор

Лугов пленительный узор;

Певец не свищет над водами,

Фиалок нет, и вместо роз

В полях растопленный навоз.

Что наше северное лето?

Карикатура южных зим.

Мелькнет и нет, известно это,

Хоть мы признаться не хотим.

Ни шум дубрав, ни тень, ни розы, –

В удел нам отданы морозы,

Метель, свинцовый свод небес,

Безлиственный сребристый лес,

Пустыни ярко снеговые,

Где свищут по́дрези саней –

Средь хладно пасмурных ночей

Кибитки, песни удалые,

Двойные стекла, банный пар,

Халат, лежанка и угар.

Строфа XXXVI была напечатана в первом издании четвертой главы:

Уж их далече взор мой ищет…

А лесом кравшийся стрелок

Поэзию клянет и свищет,

Спуская бережно курок.

У всякого своя охота,

Своя любимая забота:

Кто целит в уток из ружья,

Кто бредит рифмами, как я,

Кто бьет хлопушкой мух нахальных,

Кто правит в замыслах толпой,

Кто забавляется войной,

Кто в чувствах нежится печальных,

Кто занимается вином:

И благо смешано со злом.

На экземпляре названного издания Пушкин исправил стихи 8 и 9: