Адмирал Хорнблауэр в Вест-Индии - Cecil Forester

Когда их накрыла следующая волна, он, еще будучи под водой, ощутил серию толчков, передавшихся через корпус корабля его стиснутым рукам: четыре послабее и один сильный. Когда вода схлынула, он смог увидеть, что произошло. Четыре оставшиеся ванты лопнули от натяжения: первая, вторая, третья, четвертая, а затем рухнула мачта: обернувшись, он увидел торчащий над палубой восьмифутовый обломок.

Перемена в поведении «Милашки Джейн» стала очевидной сразу же. Подъем на волну завершился всего лишь резким скольжением вниз, так как ревущий ветер, воздействуя на грот-мачту, заставил ее осесть на корму и поднять нос из моря, в то время как отсутствие высокой фок-мачты уменьшало амплитуду всхождения на волну в любом случае. Тем количеством и той силой потока воды, который обрушился на голову Хорнблоуэра можно было практически пренебречь. Теперь он мог отдышаться и оглядеться. Он заметил еще кое-что: фок-мачта, все еще соединенная с судном вантами подветренного борта, плыла рядом с кораблем, повернувшись к нему топом, в то время как нижнюю часть относило назад под воздействием ветра. Она действовала как плавучий якорь, что лишь отчасти ограничивало непредсказуемость ее движений, более того, так как она была прикреплена к левому борту, судно немного повернулось в эту сторону, и оказалось обращенным к волнам левой скулой, что для него являлось лучшим углом для всхождения на них, с плавным подъемом и продолжительным спуском. У «Милашки Джейн», даже заполненной водой, был еще шанс, и Хорнблоуэр, находясь на баке, с правой стороны судна, мог чувствовать себя в относительной безопасности и взирал на дело рук своих с определенного рода гордостью.

Он бросил взгляд на жалкую кучку людей, скопившуюся вокруг грот-мачты, штурвала и нактоуза. Барбару, находившуюся в группе у грот-мачты, разглядеть не удавалось, так как ее закрывали другие люди, стоявшие там. Он с внезапным волнением ощутил, что грядущие беды могут коснуться ее. Он начал уже отвязывать себя, чтобы вернуться к ней, когда внезапное воспоминание всплыло в его уме с такой силой, что он застыл, с безразличием глядя на корабль и прекратив развязывать узел. Барбара поцеловала его, там, в затишье снесенной уже рубки. И она сказала – Хорнблоуэр хорошо помнил, что она сказала, это хранилось в его памяти до этого момента, ожидая мига, когда наступит краткая передышка в необходимости постоянно производить какие-то решительные действия. Она не просто сказала, что любит его, она сказала, что никогда не любила никого, кроме него. Скрючившись на палубе полузатопленного корабля, Хорнблоуэр вдруг почувствовал, что его старая рана исцелилась, что ту тупую боль, вызванную ревностью при мысли о первом муже Барбары, ему уже никогда не придется испытать вновь. Никогда, до тех пор, пока он жив.

Этого оказалось достаточно, чтобы вернуть его к реальному положению дел. Оставшаяся часть его жизнь могла исчисляться часами. Скорее всего, он умрет, если не с наступлением темноты, то в лучшем случае с рассветом. И Барбара тоже. Барбара тоже. Лишенное смысла ощущение счастья, зародившееся в нем, мгновенно испарилось, сменившись чувством отчаяния и горем, почти совершенно заполонившими его. Ему пришлось собрать всю силу воли, чтобы подчинить себе как немощное тело, так и измученный ум. А нужно было действовать и думать, как если бы он был полон сил и не испытывал отчаяния. Ощущение, что к его запястью по-прежнему привязан нож, пробудило в нем чувство презрения к себе, которое как всегда, действовало безотказно: он разрезал трос и для безопасности убрал нож в чехол, приготовившись изучать поведение «Милашки Джейн».

Отцепившись, он бросился к грот-мачте. Ужасный ветер мог утащить его к корме и увлечь за борт, но возвышение на корме позволило ему замедлить свое движение в степени, достаточной для того, чтобы подскочить к группе людей у грот-мачты и ухватиться за один из линей. Люди, находившиеся там, безразлично свисая на удерживающих их веревках, едва удостоили его взглядом и не пошевелили даже пальцем, чтобы помочь ему. Барбара, мокрые волосы которой развевались на ветру, улыбнулась и помахала ему рукой. Он пробрался через кучку людей, стоявших поблизости от нее и привязался с ней рядом. Ее рука снова была в его руке, и, пожав ее, он почувствовал ответное пожатие. Теперь делать было нечего, только выживать.

Частью такого выживания было не думать о жажде, по мере того, как день клонился к вечеру, и желтоватый свет дня сменился темнотой ночи. Это было нелегко, с тех пор как в один момент он понял, насколько ему хочется пить, а теперь его мучила еще и мысль о том, что Барбара страдает от этого также сильно. С этим ничего нельзя было поделать, только стоять в своих путах и разделять с ней эту пытку. С наступлением ночи, тем не менее, ветер утратил тот жар, в котором можно было обжигать кирпич, и стал даже почти холодным, так что Хорнблоуэр начал слегка дрожать. Развернувшись в своих узах, он обнял Барбару и прижался к ней поплотнее, чтобы сохранить тепло. В течение ночи его беспокоило поведение его ближайшего соседа, который постоянно наваливался на него, все сильнее и сильнее, вынуждая Хорнблоуэра время от времени отнимать руку от Барбары и энергично отбрасывать его назад. После третьего или четвертого такого толчка он услышал, как человек безвольно завалился назад, и заподозрил, что тот мертв. Благодаря этому у мачты освободилось дополнительное пространство, и он смог расположиться прямо напротив Барбары, так что та могла откинуться назад, а он поддерживал ее за плечи. О том, что для нее это существенная помощь, Хорнблоуэр мог догадаться, судя по невыносимым судорогам, сводившим его собственные ноги, и крайней усталости всех частей тела. У него появилось искушение, очень сильное искушение, поддаться, предоставить все течению событий, опуститься на палубу и умереть, как тот человек рядом с ним. Но он не мог: не столько из-за самого себя, сколько из-за своей жены, чья судьба находилась в его руках; не столько из-за гордыни, сколько из-за любви.

Вместе с переменой в температуре, ветер начал постепенно терять свою силу. Пережидая эти тяжелые часы, Хорнблоуэр поначалу не смел надеяться на это, но с течением времени все больше и больше убеждался, что это так. Наконец, это стало непреложным фактом. Ветер стихал, по всей видимости, ураган удалялся от них прочь. Спустя некоторое время он превратился в обычный шторм, затем Хорнблоуэр, подняв голову, должен был согласиться с тем, что это не более чем свежий ветер, требующий не более одного рифа – брамсельный бриз, если говорить точнее. Качка, которую испытывала «Милашка Джейн», была по-прежнему сильной, как этого и следовало ожидать: для того, чтобы утихнуть, морю требуется намного больше времени, чем ветру. Ее все еще сильно раскачивало и бросало, она то вздымалась вверх, то низвергалась вниз, но теперь, даже в таком положении, в каком она находилась – погрузившись носом, волны заливали ее далеко не так сильно. Исчезли ревевшие вокруг них водяные водовороты, стремящиеся вырвать их из пут и обдирающие кожу. Им уже теперь не приходилось стоять по пояс в воде, которая теперь не достигала и их колен, исчезла и завеса из брызг.