Игра в классики - Хулио Кортасар

— Кстати, зачем ты называешь ее Магой? Не лги, Орасио.

— Я знаю, что это Талита, но недавно она была Магой. Их две, как и мы с тобой.

— Это называется сумасшествие, — сказал Тревелер.

— Все на свете как-нибудь называется, надо только подобрать название. А теперь, если позволишь, я бы хотел поговорить с теми, кто внизу, они просто вне себя, дальше некуда.

— Я ухожу, — сказал Тревелер, вставая.

— Так будет лучше, — сказал Оливейра. — Лучше тебе уйти, а я через окно буду разговаривать с тобой и с остальными. Лучше тебе уйти и не унижаться, как ты унижаешься, а я объясню тебе прямо и ясно, что будет, ты же обожаешь объяснения, ты — истинное дитя этих пяти тысяч лет. Если ты, поддавшись чувству дружбы и диагнозу, который мне поставил, бросишься на меня, я отпрыгну в сторону — не знаю, помнишь ли ты еще, как мы мальчишками на улице Анчорена упражнялись в дзюдо, — а ты продолжишь свою траекторию, вылетишь в окно и шлепнешься на четвертую клетку, так что только мокрое место останется, но это в лучшем случае, потому что скорее всего ты упадешь не дальше второй.

Тревелер смотрел на него, и Оливейра видел, как глаза у него наполняются слезами. И как рукой, издали, он словно погладил его по волосам.

Тревелер подождал еще секунду, а потом подошел к двери и открыл ее. Реморино хотел было войти (из-за спины у него выглядывали еще два санитара), но Тревелер сгреб его за плечи и вытолкнул в коридор.

— Оставьте его в покое, — приказал он. — Скоро он будет в полном порядке. Его надо оставить одного, сколько можно донимать человека.

Отключившись от диалога, который быстро разросся в квадролог, секстилог и додекалог, Оливейра закрыл глаза и подумал, что ему здесь очень хорошо, а Тревелер и в самом деле ему словно брат. Он услыхал, как дверь закрылась и голоса стали удаляться. Потом дверь снова открылась в тот самый момент, когда веки Оливейры с трудом начали подыматься.

— Закройся на щеколду, — сказал Тревелер. — Я им не очень-то доверяю.

— Спасибо, — сказал Оливейра. — Ступай во двор, Талита ужасно беспокоится.

Он пролез под немногими уцелевшими нитями и задвинул щеколду. Но прежде, чем вернуться к окну, опустил лицо в умывальник и стал пить, как животное, жадно глотая и отфыркиваясь. Слышно было, как внизу распоряжался Реморино, отсылая больных по комнатам. Когда он снова выглянул в окно, освеженный и успокоившийся, он увидел, что Тревелер стоит рядом с Талитой, положив ей руку на талию. После того, что Тревелер только что сделал, все вокруг заполнилось чудесной умиротворенностью, и невозможно было нарушить эту гармонию, пусть она нелепа, но она тут и такая осязаемая, зачем кривить душой, по сути, Тревелер есть то, чем бы должен быть он, просто у Тревелера немного меньше этого треклятого воображения, он — человек территории, он — непоправимая ошибка целого рода, пошедшего по ложному пути, однако как прекрасна эта ошибка, сколько красоты в этих пяти тысячах лет, в этой неверной и ложной территории, как прекрасны эти глаза, минуту назад наполнившиеся слезами, и этот голос, посоветовавший ему: «Закройся на щеколду, я им не очень-то доверяю», сколько любви в этой руке, обнявшей женщину за талию. «А может быть, — подумал Оливейра, отвечая на дружеские жесты доктора Овехеро и Феррагуто (несколько менее дружеские), — единственный возможный способ уйти от территории — это влезть в нее по самую макушку?» Он знал: стоит ему еще раз подумать об этом (еще раз об этом) — и ему представится человек, ведущий под руку старуху по стылым улицам, под дождем. «Как знать, — подумал он. — Как знать, может, я был у самого края, да остановился, может, там-то и был ход. Ману бы его нашел, я уверен, дурак-то он дурак, этот Ману, но искать никогда не ищет, а я — наоборот…»

— Эй, Оливейра, может, спуститесь выпить чашечку кофе? — предложил Феррагуто к явному неудовольствию Овехеро. — Пари вы уже выиграли, не так ли? Поглядите на Куку, как она огорчена…

— Не расстраивайтесь, сеньора, — сказал Оливейра. — У вас такой цирковой опыт, вы же не станете волноваться из-за чепухи.

— Ой, Оливейра, вы с Тревелером просто ужасные, — сказала Кука. — Почему бы вам не поступить, как предлагает муж? Я так хотела, чтобы мы выпили кофе все вместе.

— Давайте спускайтесь, че, — сказал Овехеро как бы между прочим. — Я хотел с вами посоветоваться насчет двух французских книжек.

— Отсюда все прекрасно слышно, — сказал Оливейра.

— Ну ладно, старик, — сказал Овехеро. — Спуститесь, когда захотите, а мы идем завтракать.

— Со свежими булочками, — сказала Кука. — Пошли сварим кофе, Талита?

— Перестаньте валять дурака, — ответила Талита, и в необычайной тишине, наступившей вслед за ее отповедью, Тревелер с Оливейрой встретились взглядами так, словно две птицы столкнулись на лету и, опутанные сетью, упали на девятую клеточку, во всяком случае, заинтересованные лица получили от этого не меньшее удовольствие. Кука с Феррагуто лишь бурно дышали, пока наконец Кука не открыла рот и не завопила: «Что значат ваши оскорбительные слова?» — а Феррагуто только выпячивал грудь и мерил Тревелера презрительным — сверху вниз — взглядом, а тот глядел на свою жену с восхищением, хотя отчасти и с упреком, и тут наконец Овехеро нашел подобающий случаю научный выход и сухо сказал: «Типичный случай истерикус латиноамерикус, пойдемте со мной, я дам вам успокоительное», а в это время Восемнадцатый, нарушив приказ Реморино, вышел во двор с сообщением, что Тридцать первая в беспокойном состоянии и что звонят по телефону из Мар-дель-Плата. Его насильственное выдворение, которое взял на себя Реморино, помогло администрации и доктору Овехеро покинуть двор, не слишком поступившись своим авторитетом.

— Ай-ай-ай, — сказал Оливейра, раскачиваясь на подоконнике, — я думал, фармацевтички гораздо воспитаннее.

— Представляешь? — сказал Тревелер. — Она была просто великолепна.

— Пожертвовала собой ради меня, — сказал Оливейра. — Кука не простит ее даже на смертном одре.

— Ну и пускай, подумаешь, — сказала Талита. — Со свежими булочками, видите ли.

— А Овехеро тоже хорош, — сказал Тревелер, — французские книжки! Че, только бананом не соблазняли. Удивляюсь, как ты не послал их к чертовой матери.

Вот так оно было, невероятно, но гармония длилась, и не было слов, чтобы ответить на доброту этих двоих, разговаривавших с ним и глядевших на него с клеток классиков, потому что Талита, сама того не зная, стояла в третьей клетке, а Тревелер одной ногой стоял на шестой, и потому единственное, что можно было сделать, это чуть шевельнуть правой рукой, робко, в знак привета, и сидеть так, глядя на Магу, на Ману, и думать про себя, что в конце концов встреча все-таки состоялась, хотя и не могла длиться дольше, чем этот ужасно сладостный миг, когда лучше всего, пожалуй, не мудрствуя лукаво, чуть наклониться вниз и дать себе уйти — хлоп! И конец.

(—135)

С других сторон

(Необязательные главы)

57

Я стараюсь освежить некоторые понятия к приезду Адголь. Как ты считаешь, не привести ли ее в Клуб? Этьен с Рональдом будут от нее в восторге, она совсем сумасшедшая.

— Приведи.

— И тебе бы она могла понравиться.

— Почему ты говоришь так, словно я уже умер?

— Не знаю, — сказал Осип. — Правда, не знаю. Просто у тебя такой вид.

— Сегодня утром я рассказывал Этьену свои сны, очень забавные. А сейчас, когда ты в прочувствованных словах описывал похороны, у меня эти сны перемешались с другими воспоминаниями. Наверное, и вправду церемония получилась волнующая, че. Довольно необычное дело — одновременно находиться в трех разных местах, но сегодня со мной происходит именно такое, может быть, под влиянием Морелли. Да, да, я сейчас расскажу. Вернее, в четырех местах одновременно. Я приближаюсь к вездесущности, че, а оттуда — прямо в психи… Ты прав, наверное, я не увижу Адголь, сковырнусь гораздо раньше.

— Дзэн-буддизм объясняет возможности вездесущности, нечто подобное тому, что почувствовал ты, если ты это почувствовал.

— Конечно, почувствовал. Я возвращаюсь из четырех мест одновременно: утренний сон, который еще жив и не идет из головы. Кое-какие подробности с Полой, от которых я тебя избавляю, твое яркое описание погребения малыша, и только теперь понимаю, что одновременно я еще отвечал Тревелеру, моему буэнос-айресскому другу; этот Тревелер, при всей его распроклятой жизни, понял мои стихи, которые начинались так, вдумайся немного: «Я снюсь тебе унитазом». Это просто; если ты вдумаешься, может, и ты поймешь. Ты возвращаешься к яви с обрывками привидевшегося во сне рая, они повисают на тебе, как волосы утопленника: страшное омерзение, тоска, ощущение ненадежности, фальши и главное — бесполезности. И ты проваливаешься внутрь себя и, пока чистишь зубы, чувствуешь себя и впрямь унитазом, тебя поглощает белая пенящаяся жидкость, ты соскальзываешь в эту дыру, которая вместе с тобой всасывает нечистоты, слизь, гной, струпья, слюну, и ты даешь унести себя в надежде когда-нибудь вернуться в другое и другим, каким ты был до того, как проснулся, и это другое все еще здесь, все еще в тебе, в тебе самом, но уже начинает уходить… Да, ты на мгновение проваливаешься внутрь себя, но тут защита яви — ну и выраженьице, ну и язык — бросается на тебя и удерживает.