Игра в классики - Хулио Кортасар

Феррагуто с Кукой громко чего-то требовали, и, судя по всему, разного, но тут Овехеро, слушавший с сонным лицом, сделал им знак замолчать, чтобы Талита смогла поговорить с Оливейрой. Но хлопоты оказались напрасными, потому что Оливейра, в седьмой раз выслушав просьбу Маги, повернулся к ним спиной и заговорил (хотя те, внизу, и не могли слышать диалога) с невидимым Тревелером:

— Представляешь, они хотят, чтобы ты выглянул.

— Может, выглянуть на секунду, не больше. Я могу пролезть под нитками.

— Какая чушь, — сказал Оливейра. — Это последняя линия обороны, если ты ее прорвешь, мы встретимся в инфайтинге.

— Ладно, — сказал Тревелер, садясь на стул. — Продолжай городить пустые слова.

— Они не пустые, — сказал Оливейра. — Если ты хочешь подойти сюда, тебе не надо просить у меня позволения. По-моему, ясно.

— Ты мне клянешься, что не бросишься вниз? Оливейра посмотрел на Тревелера так, словно перед ним была гигантская панда.

— Ну вот, — сказал он. — Раскрыл свои карты. И Мага внизу думает то же самое. А я-то считал, что вы меня чуть-чуть знаете.

— Это не Мага, — сказал Тревелер. — Ты прекрасно знаешь, что это не Мага.

— Это не Мага, — сказал Оливейра. — Я прекрасно знаю, что это не Мага. И что ты — знаменосец, поборник капитуляции и возвращения к домашнему очагу и к порядку. Мне становится жаль тебя, старик.

— Забудь про меня, — сказал Тревелер с горечью. — Я хочу одного: дай мне слово, что не натворишь глупостей.

— Обрати внимание: если я брошусь, — сказал Оливейра, — то упаду прямо на Небо.

— Отойди-ка Орасио, в сторонку и дай мне поговорить с Овехеро. Я сумею все так устроить, что завтра никто об этом и не вспомнит.

— Не зря читал учебник психиатрии, — сказал Оливейра почти восхищенно. — Смотрите, какая память.

— Послушай, — сказал Тревелер. — Если ты не дашь мне выглянуть в окно, я вынужден буду открыть им дверь, а это хуже.

— Мне все равно, пусть входят, войти — это одно, а подойти сюда — совсем другое.

— Хочешь сказать, если тебя попробуют схватить — выбросишься?

— Возможно, там, на твоей стороне, это означает именно такое.

— Послушай, — сказал Тревелер, делая шаг вперед. — Тебе не кажется, что это просто кошмар какой-то? Они подумают, что ты и вправду сумасшедший и что я на самом деле хотел убить тебя.

Оливейра откинулся немного назад, и Тревелер остановился у второго ряда тазов. И только пнул пару роллерманов, но вперед идти не пытался.

Под тревожные вопли Куки и Талиты Оливейра медленно выпрямился и успокаивающе махнул им рукой. Словно признавая себя побежденным, Тревелер подвинул немного стул и сел. Снова заколотили в дверь, но на этот раз не так громко.

— Не ломай больше голову, — сказал Оливейра. — Зачем искать объяснений, старик? Единственная кардинальная разница между нами в этот момент состоит в том, что я — один. А потому лучше тебе спуститься к своим и продолжим разговор через окно, как добрые Друзья. А часов в восемь я думаю перебраться отсюда, Хекрептен ждет меня не дождется, и пончиков нажарила, и мате заварила.

— Ты не один, Орасио. Тебе хочется быть одному из чистого тщеславия, выглядеть этаким буэнос-айресским Мальдорором. Ты говорил — Doppelgänger, не так ли? И пожалуйста, на самом деле другой человек следует твоим поступкам, и он такой же, как и ты, хотя находится по ту сторону проклятых ниток.

— Жаль, — сказал Оливейра, — что у тебя такое упрощенное представление о тщеславии. В этом-то все и дело: составить себе представление, чего бы это ни стоило. А ты способен хоть на секунду допустить мысль, что все, может быть, и не так?

— Представь, что допускал. Но ты все равно сидишь на раскрытом окне и раскачиваешься.

— Если бы ты на самом деле допустил, что все не так, если бы ты и вправду способен был добраться до сердцевины проблемы… Никто не просит тебя отрицать того, что ты видишь, однако ты даже пальцем не пошевельнул…

— Если бы так просто, — сказал Тревелер, — если бы только и было что эти дурацкие нитки по всей комнате… — Ты-то пошевельнул пальцем, но погляди, что из этого вышло.

— А что плохого, че? Сидим при открытом окошке и вдыхаем сказочную утреннюю свежесть. А внизу все гуляют по двору, просто замечательно, сами того не подозревая, занимаются зарядкой. И Кука, посмотри-ка на нее, и Дир, этот изнеженный сурок. И твоя жена, а уж она-то — сама леность. Да и ты сам, виданное ли дело: ни свет ни заря, а ты уже на ногах и в полной боевой готовности. И когда я говорю: в полной боевой готовности, ты понимаешь, что я имею в виду?

— А я, старик, думаю, не наоборот ли все?

— О, это слишком просто, такое бывает только в фантастических рассказах из популярных антологий. Если бы ты был способен видеть оборотную сторону вещей, ты бы, может, и захотел отсюда уйти. Если бы ты мог выйти за пределы территории, скажем, так: перейти из первой клеточки во вторую или из второй в третью… Это так трудно, Doppelgänger, я всю ночь напролет бросал окурки, а попадал только в восьмую клетку, и никуда больше. Нам бы всем хотелось тысячелетнего царства, некой Аркадии, где, возможно, счастья было бы еще меньше, чем здесь, потому что дело не в счастье, Doppelgänger, там по крайней мере не было бы этой подлой игры в подмену, которой мы занимаемся пятьдесят или шестьдесят лет, там можно было бы протянуть друг другу руку, а не повторять этот жест из страха или затем, чтобы узнать, не сжимает ли тот, другой, в ладони нож. Что же касается подмен, то меня ничуть не удивляет, что мы с тобой — одно и то же, одинаковы, только ты по одну, а я — по другую сторону. А поскольку ты говоришь, что я тщеславен, то, сдается мне, я выбрал лучшую сторону, но как знать, Ману. Ясно только одно: на той стороне, где ты, я не могу находиться, там у меня все лопается прямо в руках, с ума можно сойти, если бы с ума сойти было так просто. Ты — в гармонии с территорией и не хочешь понять моих метаний: вот я предпринимаю усилие, со мной что-то происходит, и тогда гены, пять тысяч лет копившиеся для того, чтобы погубить меня, отбрасывают меня назад, и я снова оказываюсь на территории и барахтаюсь там две недели, два года, пятнадцать лет… В один прекрасный день я сую палец в привычку, и просто невероятно, но палец увязает в привычке, проходит насквозь и вылезает с другой стороны, кажется: вот-вот доберусь наконец до последней клеточки, но тут женщина топится, на тебе, или со мной случается приступ, приступ никому не нужного сострадания, ох уж это сострадание… Я говорил тебе о подменах? Какая мерзость, Ману. Почитай у Достоевского про эти самые подмены. И вот пять тысяч лет снова тянут меня назад, и надо опять начинать все сызнова. И потому я сожалею, что ты мой Doppelgänger, я все время только и делаю, что мечусь с твоей территории на свою, и после очередной злополучной перебежки, оказавшись на своей, я гляжу на тебя, и ты представляешься мне моей оболочкой, которая осталась там и смотрит на меня с жалостью, и мне кажется, что это пять тысяч лет человеческого существования, сбившиеся в теле ростом в метр семьдесят, смотрят на ничтожного паяца, пожелавшего выпрыгнуть из своей клеточки. Вот так.

— Перестаньте нервы мотать, — крикнул Тревелер стучавшим в дверь. — В этой психушке, че, поговорить спокойно не дадут.

— Ты настоящий человек, брат, — сказал растроганный Оливейра.

— И все-таки, — сказал Тревелер, еще немного придвигая стул, — ты не станешь отрицать, что на этот раз дал осечку. Переподмены оболочек и прочие штучки-дрючки — все это хорошо, но за твою милую шутку мы заплатим местом, и больше всего мне жаль Талиту. Ты можешь сколько душе угодно говорить тут про Магу, но свою жену кормлю я.

— Ты глубоко прав, — сказал Оливейра. — Иногда забываешь обо всем на свете, не говоря уж о месте. Хочешь, я поговорю с Феррагуто? Он тут, у фонтана. Прости меня, Ману, вот уж чего не хотел, так это чтобы вы с Магой…

— Кстати, зачем ты называешь ее Магой? Не лги, Орасио.

— Я знаю, что это Талита, но недавно она была Магой. Их две, как и мы с тобой.

— Это называется сумасшествие, — сказал Тревелер.

— Все на свете как-нибудь называется, надо только подобрать название. А теперь, если позволишь, я бы хотел поговорить с теми, кто внизу, они просто вне себя, дальше некуда.

— Я ухожу, — сказал Тревелер, вставая.

— Так будет лучше, — сказал Оливейра. — Лучше тебе уйти, а я через окно буду разговаривать с тобой и с остальными. Лучше тебе уйти и не унижаться, как ты унижаешься, а я объясню тебе прямо и ясно, что будет, ты же обожаешь объяснения, ты — истинное дитя этих пяти тысяч лет. Если ты, поддавшись чувству дружбы и диагнозу, который мне поставил, бросишься на меня, я отпрыгну в сторону — не знаю, помнишь ли ты еще, как мы мальчишками на улице Анчорена упражнялись в дзюдо, — а ты продолжишь свою траекторию, вылетишь в окно и шлепнешься на четвертую клетку, так что только мокрое место останется, но это в лучшем случае, потому что скорее всего ты упадешь не дальше второй.