Корень жизни: Таежные были - Сергей Кучеренко

На ягоднике была большая поваленная лесина, черноту ее выворотня соболь обследовал тщательно, а поймал лишь землеройку. Эта крошечная зверюшка с рубиновой каплей крови на бархатистой шкурке лежала тут же: он не стал есть ее, видно, из-за неприятного мускусного запаха добычи. Я пояснил это Николаю, и он очень верно заключил: «Был бы голоден, съел бы».

Вроде бы странно: хищник, землеройку есть не стал, а в поисках иссохших и промерзших ягод голубики изрыл так много снега. Закусив ягодами, соболь повел нас в кедровник на крутом склоне сопки. Искал там что-то долго и тщательно и нашел-таки свое — когда-то припрятанную кедровую шишку. Он шелушил ее, судя по всему, долго, орехи грыз с наслаждением. Можно было предполагать, что теперь ему, сытому, одна забота: быстрее до гнезда — и поспать. Ровный след вдоль косогора говорил об этом же, и мы решили попытать счастье…

Обернулось все мучением. Следы соболя завели нас в такие буреломные кручи, что мы, чертыхаясь, с боем брали каждую ее пядь. К тому же внезапно обрывающиеся следы приходилось подолгу разыскивать, а в истоптанных замысловатыми петлями набродах разбираться. Нашли задавленную и спрятанную в дупло — про запас! — кедровку, остатки пойманной и съеденной полевки, следы неудачной охоты на белку, кормившуюся на снегу. Соболь долго топтался на лежке спугнутой им кабарги, хорошо понимая, что не догонит ее по неглубокому снегу. Лазал на кедры, исчезал в каменистых россыпях. Его любопытству и энергии не было конца. И это при полном желудке, на морозе! Да к тому же еще в темную ночь!

В три часа дня Николай забастовал, и я не смог его уговорить добраться до собольего гнезда. И хорошо, что не смог: в избу мы вернулись в темноте голодные и донельзя усталые, потом мне всю ночь мерещилось виденное, а Николай что-то бормотал во сне и вскрикивал.

В одно из последних хождений по Каранаку, распутывая свежие кабарожьи следы, я при вечерней заре вылез на макушку сопки и присел на камень в тени древней ели. С высоты открывалась столь великолепная просторная таежная панорама, что забылись следы, забылась усталость и позднее время забылось, а повторялись раз за разом в памяти слова песни: «Как прекрасен этот мир…»

По ту сторону Каранака — напротив зимовья — распадок ключа, названного нами Супротивным, был так густо покрыт богатырским кедром, что приходилось удивляться: как мы ухитрялись ходить под его столь слитным пологом. В широких разливах хвойной зелени куполами выделялись великаны-кедры, местами их пробивали темные островерхие, как татарские мечети, вершины громадных елей, коричневые веточные веера лиственниц и каменных берез… А туда — вверх по Каранаку — тянулись густо-зеленые долинные ельники, кое-где прочерченные извилистыми снежными полосами речного русла, левее их темнели сгрудившиеся еловые горы, правее — лиственничные. И чем дальше, тем светлее становилась тайга, ее зелень постепенно перецветала в голубизну, которая далеко-далеко на севере белесо растворялась в стылом зимнем небе.

Я принялся подсчитывать, сколь много здесь кедровых орехов и ягод. Соболей, белок, кабарог и прочей живности. Пытался представить, какое великое, до сих пор толком не оцененное благо в оздоровлении изрядно загаженной земной атмосферы творит эта тайга, как много радости может принести своей живительной естественностью и красотой уставшим в городах людям.

Каранакские кедровники растут на крайнем северо-западном пределе ареала корейского кедра, где их нужно беречь особо рьяно. Думалось: даже черствая, к судьбам природы равнодушная душа из Управления лесного хозяйства не осмелится отдать каранакскую тайгу под пилу, трелевочник и поругание. Не осмелится и не решится…

Вертолет был заказан на двадцать пятое, но были бы рады, если бы он прилетел на неделю раньше. Устали, отощали, оборвались. В верхнее зимовье так и не попали, потому что не с чем было к нему идти — и с Большого не все перетаскали. Места вокруг Нижнего мы с Володей обследовали, а Николай увековечил в блокноте и на кинопленке возможное и невозможное.

Вечерами, после каш и вермишелей, мы мечтали о тарелке борща и гуляше с картошкой, горячей ванне, чистой одежде и теплой постели. Я знал, что на работе меня ждет толстенная папка поступивших бумаг, «отрабатывать» которые надо будет недели две безвылазно, но даже предстоящая кабала за столом не ослабляла желания быстрее попасть в Хабаровск.

…С утра двадцать пятого мы обратились в слух. Улавливая всякие шумы и звуки, томительно и напряженно ждали, когда раздастся характерное трескучее тарахтенье вертолета. Крики кедровок, порывы ветра, «стрельбу» лопающихся от мороза деревьев и другое мы почти не воспринимали, но всякое отдаленное гудение в воздухе обостряло слух и волновало. Мы замирали, ожидали, надеялись… Но это гуденье превращалось то в низкий басовитый гул Ту-114, то в свистящий рев Ил-62, то в грохот Ту-104 или спокойное ровное мурлыканье Ан-24. Только теперь заметили, как часто летают самолеты, как много их и как они разнообразны — чудовищно громадные и маленькие, реактивные и винтомоторные — всякие! Только вертолетов как будто не существовало.

В волнении и нетерпении мы сначала раз за разом бегали на вертолетную площадку, поправляли красиво выложенное из еловых веток свежезеленое «Т» на ровном снегу, загадывали, может ли что на этот раз воспрепятствовать посадке винтокрылой машины. Потом, когда ноги начинали мерзнуть, мы без толку топтались, ходили, бегали и наконец понуро брели в избушку. Полежав молча, один начинал возиться с печкой, другой выходил колоть дрова, третий перебирал жалкие остатки самых неходовых продуктов и решал сложную проблему, что сварить.

В четыре часа мы решали, что теперь не прилетит, потому как до заката оставалось всего час, после которого вертолетчикам непременно надо сидеть на земной тверди. Не разговаривалось, не елось, не спалось.

Прошло еще три дня, а вертолета не было. В мучительном и напрасном ожидании Володя наколол гору дров, я наточил до остроты бритвы все топоры и ножи, а Николай до корки исписал свой пухлый блокнот, но и это не помогло.

К концу пятого дня, когда съели все, что можно было есть, а хлеба давно не стало, решили выходить пешком. На всякий случай — чем черт не шутит! — договорились, что мы с Николаем выйдем еще затемно, с расчетом часам к трем быть на Большом, а Володя задержится с выходом до полудня — вдруг все-таки прилетит вертолет? Тогда он подберет нас по пути.

Решение «на всякий случай» оказалось удачным: в половине двенадцатого, когда Володя уже залил огонь в печке остатками воды и надевал на плечи рюкзак, донесся долгожданный рокот вертолета. Пока Володя убедился в этом да пока бежал к площадке, «стрекоза» лихо подлетела к ней и с размаху плюхнулась на косу, разметав еловые ветки посадочного знака и оголив речную гальку от снега…