Другой Ленин - Александр Майсурян

Не все кадеты соглашались со своим вождем. Князь Владимир Оболенский упрекал его:

— Неужели вы думаете, что можно создать прочную русскую государственность на силе вражеских штыков? Народ вам этого не простит.

— Народ? — пожал в ответ плечами вождь либералов. — Бывают исторические моменты, когда с народом не приходится считаться.

Разумеется, красная печать в 1918 году вволю натешилась над этой позицией лидера русских кадетов. На карикатуре Л. Бродаты «непоколебимый» кадет восседает в кайзеровском шлеме и с усами а-ля Вильгельм, гордо заявляя: «Пусть нас обвиняют в измене; с переменой английского цилиндра на эту каску — наше отношение к революции нисколько не изменилось».

Впрочем, самого Ленина эти метаморфозы вряд ли удивляли — еще десятилетием ранее он писал: «История учит, что господствующие классы всегда жертвовали всем, решительно всем: религией, свободой, родиной, если дело шло о подавлении революционного движения…» Зимой 1917–1918 года между Лениным и Марией Спиридоновой разгорелся какой-то жаркий спор. Спиридонова упомянула о морали. Владимир Ильич сразу же возразил, удивленно приподняв брови: «Морали в политике нет, а есть только целесообразность».

Однако Милюков и его единомышленники все-таки просчитались: сгоряча они отбросили не только «мораль», но и целесообразность… В ноябре 1918 года Германская империя внезапно и с треском рухнула — в Берлине грянула долгожданная революция. Кайзер Вильгельм отрекся от престола. А вождям белогвардейцев пришлось искать себе за рубежом иных союзников…

После этого Москва, конечно, немедленно аннулировала Брестский мир. Все обещания, данные большевиками Берлину, мгновенно обратились в труху. Ленин давно замечал: «The promises like pie-crust are leaven to be broken, говорит английская пословица. «Обещания, что корка от пирога: их на то и пекут, чтобы ломать потом».

«Очередное чудовищное колебнутие…» Левые эсеры до конца выступали против Брестского мира и в знак протеста даже вышли из Советского правительства, где имели пять портфелей. По свидетельству газеты «Вечерние ведомости», Ленин отозвался об этом уходе спокойно: «Была без радости любовь; разлука будет без печали. Левые эсеры не всегда были последовательны в своих действиях».

Мария Спиридонова в апреле 1918 года на съезде своей партии признавала: «Весь народ не захотел воевать, и Съезд Советов большинством в 900 голосов против нас — кучки в 280 человек — этот мир подписал. Кто же был за подписание, большевики или сам народ?.. Народ не мог принять той ярко-пламенной позиции, которую мы ему предлагали».

Тем не менее в июле левые эсеры решили силой заставить большевиков возобновить войну. 6 июля они устроили теракт: бросили бомбу в германского посла в Москве графа Вильгельма фон Мирбаха. При взрыве посол был смертельно ранен. Лев Троцкий вспоминал, как в этот день ему позвонил Ленин:

«— Знаете, что случилось? — спросил он тем глуховатым голосом, который означал волнение.

— Нет, а что?

— Левые эсеры бросили бомбу в Мирбаха; говорят, тяжело ранен…

— Дела! — сказал я, переваривая не совсем обычные новости. — На монотонность жизни мы пожаловаться никак не можем.

— Д-да, — ответил Ленин с тревожным смехом. — Вот оно — очередное чудовищное колебнутие мелкого буржуа… — Он так иронически и сказал: колебнутие. — Это то самое состояние, о котором Энгельс выразился: «der rabiat gewordene Kleinburger» (закусивший удила мелкий буржуа)».

— А не явятся ли левые эсеры, — заметил Троцкий, — той вишневой косточкой, о которую нам суждено споткнуться…

Ленин подумал и сказал:

— Это и есть судьба их — оказаться вишневой косточкой в интересах белогвардейщины.

«Скоро прибыл Свердлов, такой же, как всегда.

— Ну что, — сказал он… здороваясь с усмешкой, — придется нам, видно, снова от Совнаркома перейти к ревкому».

«Для нас была неожиданностью, — признавался позднее Ленин, — та вооруженная борьба, к которой они внезапно перешли от поддержки нас на словах».

Владимиру Ильичу предстояло лично отправиться в германское посольство — приносить соболезнования и извиняться.

— Как еще там скажешь, — сказал он, покачивая головой. — Хотел сказать «Mitleid» («сочувствую»), а надо сказать «Beileid» («соболезную»).

«Он чуть-чуть засмеялся, вполтона, — вспоминал Троцкий, — оделся и твердо сказал Свердлову: «Идем». Лицо его изменилось, стало каменисто-серым. Недешево Ильичу давалась эта поездка в гогенцоллернское посольство с выражением соболезнования по поводу гибели графа Мирбаха. В смысле внутренних переживаний это был, вероятно, один из самых тяжких моментов его жизни».

И сразу же большевики получили новый удар. В руках эсеров оказался глава чекистов Феликс Дзержинский, который пытался погасить восстание словами и уговорами.

— Дзержинский арестован, — сообщили Владимиру Ильичу.

Эта новость потрясла Ленина. Трудно было надеяться, что первый чекист уцелеет (хотя именно так и случилось). «Владимир Ильич — нельзя сказать побледнел, а побелел, — писал Бонч-Бруевич. — Это бывало с ним тогда, когда охватывал его гнев или нервное потрясение…» Он с гневом выкрикнул:

— Власти мы не отдадим!

— Конечно, — кивнул Бонч-Бруевич.

«Сейчас же, — вспоминал Троцкий, — Владимир Ильич произносит в телефон: «А проверены ли все входы и выходы у Большого театра?»»… В Большом театре проходил в это время V съезд Советов. Большевики решили действовать твердо — арестовать всех делегатов съезда от партии левых эсеров (а их было 353 человека). (Позже, когда восстание было подавлено, почти всех арестованных отпустили.)

Новость о том, что несколько сотен их делегатов во главе с Марией Спиридоновой арестованы прямо в здании Большого театра, довела эсеров до белого каления. «За Марию снесу пол-Кремля, пол-Лубянки, полтеатра», — заявил командир восставших Д. Попов. Левые эсеры принялись обстреливать Кремль. Правда, не очень успешно: на крепость упал один-единственный пушечный снаряд. В. Бонч-Бруевич так описывал этот момент: «Нарядное солнце заливало старинные здания Кремля, поблескивая на золотоносных куполах собора. Вдруг что-то ухнуло, затрещало, заколебалось и вслед за тем посыпалось и зашуршало.

— Стреляют! Это артиллерийский выстрел! — крикнул кто-то…

Благовещенский собор был пробит…»

— Ведь они и стрелять-то не умеют! — добродушно смеялся Ленин над этой бомбардировкой. — Метят все в Кремль, а попадают куда угодно, только не в Кремль…

Также восставшие захватили главный телеграф и разослали по всей стране телеграммы, в которых объявили действия большевиков «вредными для советской власти вообще и правящей в настоящее время партии левых эсеров в частности»… Ленин показывал эти телеграммы Свердлову и возмущался: «Полюбуйтесь, какая самоуверенность, какая наглость. Да, да, наглость!»