Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины - Ольга Елисеева

Кто же баловал детей? Судя по мемуарам, эту роль нередко принимали на себя отцы. Мы уже говорили, что они были намного старше матерей и в возрастной нише как раз занимали то место, которое сейчас принадлежит дедам. Возня с младшими членами семейства иной раз превращалась для отставных вояк в смысл жизни. Седые генералы попадали под детский башмачок так же часто, как и под каблук жены. П. В. Нащокин вспоминал о своих родителях: «До тех самых пор при дворе отца моего не было сильнее матушки, пока не подросла старшая моя сестра Настасья Воиновна, которая, будучи восьми и девяти лет, вела себя как совершенная барышня, и ее приказания были исполняемы точно так, как… изустные повеления дежурного генерал-адъютанта. И матушка моя в сомнительных случаях, не надеясь на свою силу, подсылала сестру с просьбами к батюшке»[500].

Мать Сабанеевой рассказывала о своем отце князе П. Н. Оболенском, «что в детстве он их так любил и баловал, что они бегали к папеньке выплакивать горе, если гувернантка их наказывала… Куклы должны были поочередно спать в его шкафах, а игрушечные кареты ставились в его гостиной под диван, как в каретный сарай»[501].

Однако семейная любовь вовсе не исключала права распоряжаться ребенком по своему усмотрению. В детях видели своего рода собственность. Вспомним, добрый и благородный П. М. Римский-Корсаков, отец мемуаристки Яньковой, дважды отказал жениху, даже не подумав поставить дочь в известность. Родительский деспотизм — оборотная сторона ревности — проявлялся иной раз при самых неожиданных обстоятельствах. «Прадед не допускал и мысли о воспитании детей, — писала Сабанеева о А. И. Прончищеве. — В те времена чада должны были удерживаться в черном теле в доме родителей, и он за порок считал, чтоб русские дворянки, его дочери, учились иностранным языкам.

— Мои дочери не пойдут в гувернантки, — говорил Алексей Ионович. — Они не бесприданницы; придет время, повезу их в Москву, найдутся женихи для них.

Это было в начале царствования императора Павла Петровича. Было слышно, что двор будет в Москве… Алексей Ионович нанял дом в Москве на три месяца и зимним путем поехал с двумя старшими дочерьми, Евдокией и Софьей, в столицу… Едва успели сшить на Кузнецком Мосту бальные платья для калужских барышень, как зимний сезон открылся балом, который монарх почтил своим присутствием. Это был первый выезд девиц Прончищевых, но как далеки они были от мысли, что будет и последний. Три дня спустя после этого бала Алексей Ионович приказал дочерям с вечера укладываться и собираться в дорогу. Наутро подвезли под крыльцо просторный деревенский возок, и богимовский властелин увез дочерей восвояси.

…Бабушка объясняла быстрое возвращение прадеда из столицы страхом за старшую дочь, которая своей красотой обратила на себя внимание государя, так что на другой день после бала было сделано из дворца осведомление о чине отца калужской красавицы.

— Батюшка, — говорила бабушка, — не желал фавора для сестры при дворе и скорее увез ее в деревню.

По возвращении из Москвы прадед поспешил найти дочерям женихов в деревне»[502].

«Учение образует ум. Воспитание образует нравы»

Бабушка мемуаристки толковала случившееся лестным для ее семейства образом. С одной стороны, вниманием императора к провинциальной красавице. С другой — благородное негодование прадеда, видевшего в фаворе бесчестье. В. Н. Головина вспоминала, что Павел I в Москве действительно много ухаживал за молодыми дамами, чем крайне беспокоил императрицу Марию Федоровну и официальную фаворитку Е. И. Нелидову.

Однако могла быть и иная причина. «Богимовский властелин» не обращал внимания на воспитание детей в новом, просвещенном, духе. Он считал ниже своего достоинства, чтобы дочери учили иностранные языки. Его чада — «не гувернантки». Вспоминается госпожа Простакова из «Недоросля» Д. И. Фонвизина, которая полагала, будто «география — наука для извозчиков». М. А. Дмитриев, племянник поэта И. И. Дмитриева, описывал таких провинциальных помещиц: «Собственно о воспитании едва ли было какое понятие, потому что и слово это принимали в другом смысле. Одна из барынь говаривала: „Мы у нашего батюшки хорошо воспитаны, одного меду невпроед было!“»[503]Каким же ударом для старосветских помещиков должно было стать столкновение со столичной жизнью! По письмам сестер Вильмот, относящимся примерно к тому же времени, мы помним, что московские барышни трещали на четырех-пяти языках, играли на музыкальных инструментах и старались поразить кавалеров изяществом манер. Время ушло вперед. А господа Простаковы и Прончищевы остались на месте. Теперь недостаточно было нарядить девушек на Кузнецком Мосту и привезти на бал, чтобы они оказались в центре внимания. Полно, да и умели ли богимовские красавицы как следует танцевать? Таких неуклюжих провинциалок, не способных шагу ступить, не оконфузясь, Кэтрин Вильмот именовала «молодыми медведями». Первый же бал, где присутствовали калужские красавицы, открыл отцу глаза. Алексей Ионович понял, в каком невыгодном свете девушки предстают на фоне других невест. Он увез дочерей обратно в деревню, чтобы подыскать женихов в своей среде, не столь требовательной к образованию, но падкой на приданое.

Совсем недавно, в 30-х годах XVIII века, научить дворянского сына читать и писать у сельского дьячка считалось достаточно. Мемуарист майор Данилов вспоминал: «От роду моего лет семи отдали меня в селе Харине пономарю Филиппу, прозванием Брудастому, учиться… Ходил я к Брудастому очень рано, в начале дня, и без молитвы дверей отворить не смел. Памятно мне мое учение по той причине, что часто меня секли лозой: я не могу признаться по справедливости, чтоб во мне была тогда леность или упрямство, а учился я по моим летам прилежно и учитель мой задавал мне урок весьма умеренный, по моей силе, который я затверживал скоро. Но как нам, кроме обеда, никуда отпуска от Брудастого ни на малейшее время не было, то я от такового всегдашнего сидения так ослабевал, что голова моя делалась беспамятна, и все, что выучил прежде наизусть, ввечеру и половины прочитать не мог, за что последняя резолюция меня, как непонятного, „сечь“. Я мнил тогда, что необходимо при учении терпеть надлежит наказание»[504].

Даже в Московском университете вскоре после его открытия в 1755 году уровень преподавания был весьма низким. Хрестоматийно описание экзамена по латинскому языку, сделанное Д. И. Фонвизиным: «Накануне… учитель наш пришел в кафтане, на коем было пять пуговиц, а на камзоле четыре; удивленный сею странностью, спросил я учителя о причине. „Пуговицы мои вам кажутся смешны, — говорил он, — но они суть стражи вашей и моей чести: ибо на кафтане значат пять склонений, а на камзоле четыре спряжения; итак…когда станут спрашивать о каком-нибудь имени какого склонения, тогда примечайте, за которую пуговицу я возьмусь: если за вторую, то смело отвечайте: второго склонения. С спряжениями поступайте, смотря на мои камзольные пуговицы, и никогда ошибки не сделаете“. Вот каков был экзамен наш!»[505]

Картина, нарисованная Фонвизиным, не карикатура. Учившийся одновременно с будущим драматургом во французском классе университетской гимназии Н. И. Новиков так и не овладел ни одним иностранным языком, что отчасти подтолкнуло его впоследствии к широкому изданию переводной литературы на русском. А другой их однокашник, Г. А. Потемкин, вынужден был брать дополнительные уроки французского, уже служа при дворе. Дворяне, получавшие образование в 50-х годах XVIII века, больше знаний почерпнули самостоятельно, из книг, чем в специальных учебных заведениях. Характерен рассказ Болотова. Родители старались поместить его то у одного, то у другого преподавателя, отдавали в пансион, специально нанимали ему учителей по его просьбе, однако знаний у ребенка почти не прибавлялось, пока он сам, уже в зрелом возрасте, не засел за книги. «Мне пошел тогда двадцать первый год от рождения, и с самого сего времени началось прямо мое чтение книг, которое после обратилось мне в толикую пользу. До сего времени, хотя я и читывал книги, но все мое чтение было ущипками и урывками, а с сего времени присел я, так сказать, вплотную и принялся читать книги почти уже беспрерывно и не сходя с места»[506].

Такова была судьба почти всех «екатерининских орлов», людей, чья юность пришлась на 50-е — начало 60-х годов XVIII столетия. Большинство из них испытывало острый образовательный голод и пополняло знания, где только можно. Неудивительно, что своим отпрыскам они постарались дать блестящее образование. Пережив и розги, и безграмотных учителей-пьяниц, поколение отцов щепетильно следило за тем, чтобы дети урожая 70–80-х годов росли «друзьями просвещения». Момент был для этого благоприятным.