Журнал «День и ночь» 2009 №4 - Николай Шамсутдинов

Руслан Сидоров

А помнишь, как апрельской ночью

Там, где в траве лежал велосипед,Скамейка — два пенька, доска меж ними;Где паровоз классический сипелИ проносился мимо в млечном дыме;Где сросся со скворешней старый клён,Опавший осенью, поздней — заледенелый;Где думал, что влюблён (и был влюблён);Где снег ложился, белый, белый-белый,—Там всё по-прежнему: лежит велосипед,Под клёном двое мнутся неумело,Скворешни с паровозом только нетИ белый-белый снег — не белый.

* * *

Я вспомнил: мне снились опятаИ кто-то такой молодой,Ни разу ещё не женатый;Я вспомнил, как первый ледокНа лужах, на жёлтых лужайкахХрусталиком звонким хрустел;Опята в лукошке лежали,И ветер свистел в бересте.Я вспомнил гранат костяники —Холодный и кислый огонь,И кедры, и пихты меж ними,И воздух, сцежённый тайгой;Замшелый и влажный валежник,Дворец муравьёв в полный рост,И золото солнца прилежноРассыпалось в рос серебро.Я вспомнил: он шёл, притомившись.Калёную воду в реке…Я многое вспомнил, помимоКогда это было……и с кем.

* * *

Всю ночь курил и вслух бранился,Бросая недочитанный журнал,Чтоб осушить глаза. И начинал,Точнее, продолжал. Супец варился.По-русски. В русской печке. Сам собой.Всё закидал. Поставил. Утром кушай.Роман же продолжался. Про любовь,Про нас с тобою. Будто кто подслушал.Как будто кто со свечкой подсмотрел.Как будто в душу кто залез и вынулЗаначки все (ну хоть бы половину).Всю ночь горел, как шапка на воре.Всю ночь курил, тихонько матерясь.Роман же хэппи-эндом завершился.Ну слава богу! Это не про нас.Супец готов. Наваристый, душистый.

Январь 2003

Неброский блеск луны и снегаКак незатейливый мотивМолчания — земли и неба.И лес заслушался… Затих.Свет серебра — неслышный голос,Жемчужный отсвет — диалог.Лишь бархат бересты колоннВолнует тишину и холод.

Стоящий посреди зимыПеред зачётом вне предметаБерёт у вечности взаймыУроки холода и света.

* * *

Что бесхарактерность? — пространство, а характерЛишь линия в пространстве. И кораблик,Что по дуге торопится до порта,Допустим, будет первым мастер спорта.Бесспорно, предостаточно — но всё жеСама возможность, что представить можемПрибытье в порт, сам порт, портовый город,Портвейны, порно или же другое:Библиотеки, залы, оперетту…Пойти туда и взять с собой вот эту;Потом семья, потомки… делать дело,Рост знанья, состоянья, билдинг тела…Вот чёткая и честная чертаИз точки в точку. Точка. Пустота.Ведя дугу в пространстве: «А что, если б» —Что я могу? Я солипсуюсь в эллипс.

* * *

Из нас собрали батальон,Мне дали старый «ундервуд»,Шинель без розовых погон —Таких давно уже не шьют.

Мы прошагали на перрон,Оркестр сыграл нам бодрый туш,И юный ротмистр БальмонтНёс романтическую чушь.

И мы заполнили вагон,И «брехунок» оповестил,Что поезд на Парнасский фронтОтходит с третьего пути.

Ходили фляжки по рукам,И пахло в тамбуре травой.Седой полковник МандельштамМолчал нам о передовой…

Прошли года, а не война —Кто вышел в чине, кто погиб,А кто сказал: «а на хрена?»И от своих побег к другим.

Передовая, тишина…Парнасский фронт ночами тих,И поседевший старшинаВ хрущёвке тесной пишет стих.

Он собирает свой призывВ опавших памяти листах.Не удержав хмельной слезы,Строфу он составляёт так:

«Из нас собрали батальон,Мне дали старый „ундервуд“,Шинель без розовых погон —Таких давно уже не шьют…»

* * *

Сирень сизокрыла, и семь голубей —Как крупные гроздья под ней понарошку,Щекотно клевали от булочки крошкиС ладони моей и ладошки твоей —

С той розовой, ласковой, узкой ладошки,Которую только что дождь целовал.Неделя для счастья — достаточно долго,Особенно если живёшь однова.

Тебе было только шестнадцать тогда.Недетская женственность, опытность крови.И ночь, разметавши, срывала покровы,И снова взрывалась сверхновой звезда.

Семь дней, семь ночей и четырнадцать зорь,Лазоревых зорь сизокрылой сирени.Неделя для счастья светлей и воскреснейБракованных лет, обручённых слезой.

Сирень сизокрыла, и семь голубейЩекотно склевали от булочки крошки,И плыли по лету в плену тополейВ ладони — ладонь.Нет — в ладони ладошка.

* * *

Отдыхаю в деревне, варю картошкуДа вдыхаю озон с табаком вперемешку.Забываю город, работу, болееТого, я забыл про горе.Каждым утром по лесу бегаю кроссом.Пахнет августом, армией и берёзой.Без будильника точный подъём в полшестого.Идут на выпас коровы,И мычат, и чешут бока об заборы,И хозяйки кладут хворостины с прибором.А в тумане — знаешь, как голос гулок…Подъём. Ровно в шесть — бегу я.У меня под участком течёт речушка,И как только из лесу возвращусь я —Два ведра на грудь, в самом лучшем смысле,—Разом усталость смыли.И такой мажор, будто это — счастье.Заварю покрепче и выпью чая.И такая вкусная первая «Прима» —Даже не знаю прямо…Денег нет, но нет и проблемы, что покушать:В огороде растёт любая петрушка.Сигарет и чаю привёз бессчётно,Книги есть, а чего ещё-то?

А потом мне расскажет своё Бертран Рассел.Мы уже добрались с ним до Мора с Эразмом.Сам себе удивляюсь: мне всё понятно,Чернеют белые пятна.

А когда стемнеет, курю на крылечке,Наблюдаю звёзды сквозь дыма колечки.Подойдёт овчарка, щёку полижетИ рухнет ко мне поближе.Одиночество, знать, и собакам знакомо.Мы вдвоём, прижавшись, молчим о ком-то.Или ни о ком, просто так молчим мы.Чистое небо лучисто…

* * *

«Мы все подохнем к концу апреля»,—Сказал капитан. И все согласились.И льды, в которых мы напрочь сели,Не издевались над нашим бессильем,Бело молчали. И мы молчали.И вдруг, точно выстрел, — щелчок затвора.И тогда я увидел глаза майора —Голубые. Без страха и без печали.И, точно в замедленном кинофильме, —Ствол карабина, идущий к горлу,А шомпол — к курку… И острою бритвой —Крик капитана: «Отставить!.. Майор, ВамДолжно быть стыдно. Ведь Вы на службе.Жить и работать! Приказ Вам ясен?»И коку: «Удвоить паек на ужин».И тихо боцману: «Он не опасен».Майор, пошатнувшись, прошёл меж нами.Потупившись, мы на него не смотрели.И вновь капитан: «Я вам напоминаю.Мы все подохнем к концу апреля».

* * *

Мир знал до человека о себеИ ныне сохраняет это знанье.И что ему до суетных созданий,Взыскующих до истины небес,Что вызвали в помощники богов,Придумали какую-то науку —Наверняка — Большое Ничего.Тщета. Стрельба в созвездия из лука,Пожалуй, плодотворней. Ведь она,Та Истина, коль есть, — нечеловечна.Не потому ль так лыбится луна,За нами наблюдая каждый вечер.Ничтожный хохотунчик ручеёкОб этом валуну звенит руладой.А Тишина стоит, хранит СвоёТак было. Есть. Так будет. И так надо.А может быть, Луна, Валун, РучейВ какие-то довременные далиСоскучились и вывели созданье,Чтоб посмеяться было им над чем.Чтоб радоваться милой толкотнеСлепых кутят, дурашливых, безвредных.Не потому ли именно Луне,Воде и камню… поклонялась древность.

* * *

А помнишь, как пахли опилкиНа маленькой пилораме,Как они жарко вспыхивали,Как дрова разгоралисьБыстро (как ты) и весело,Как пела печка протяжно,Как первые звёзды вечераПодмигивали нам влажно…А помнишь топчан, сколоченныйВ три плахи сухого кедра,Широких (но узких ночью),—Три скрипки в серьёзном скерцо…А помнишь, как утром завтракалиДарами тайги и речки:Октябрьскими карасиками,Последними сыроежками…А баньку по-белому тёмную,Не знавшую электричества,С тайгой и рекой за стёклами,С любовью (Её Величеством).

Ирина Перунова