Черный венок - Марьяна Романова

Ефросинью-то не обманешь – видит она и слабость в его губах, и неуверенность во взгляде, и намек на капризный нрав в точеном профиле.

Пара неуверенно остановилась перед ее калиткой, на которой уже не первый год висел череп козы. Череп тот был не темным магическим артефактом, а ее собственной шуткой, самоиронией. Несколько лет назад Ефросинья поздоровалась с каким-то мальчишкой из дачников, а тот с непривычки напугался ее седых косм и рваной кружевной блузки да заорал дурниной: «Ведьма, ведьма!» В то лето ее много дразнили дети. Сплетня родилась, расправила позвонки, обросла плотью. Вот Ефросинья и решила их разыграть – повесила на калитку череп. Взрослые крутили пальцем у виска, дети же обходили дом по полукругу.

Женщина плотнее запахнула на впалой груди шаль и перед тем, как выйти к нерешительным гостям, бросила взгляд в старинное зеркало, где, как обычно, не увидела ничего нового. Все та же сгорбленная старуха с морщинистой шеей, с выцветшими, как много раз стиранное исподнее, глазами, с желтой тонкой кожей и артритными пальцами, похожими на темную узловатую веревку, которой было привязано к общественному деревенскому колодцу старое, помятое ведро. И кто бы поверил, что когда-то она была бела лицом и брови ее имели капризный изгиб, свойственный женщинам, осведомленным о собственной красоте. Что ножками ее, помещавшимися в туфельки тридцать четвертого с половиной размера, восхищались в том числе и генералы, пальчики были тонкими и нежными, а глаза блестели, как озера в свете полной луны. Осталось единственное доказательство – фотография, которую Ефросинья любовно прятала в костяной шкатулке и не показывала никому. Когда-нибудь фотография пойдет на крест над ее могилой. Если, конечно, кто-нибудь из сердобольных жителей Верхнего Лога ее похоронит – а то ведь, глядишь, сожгут отжившее тело вместе с домом. Так, говорят, поступали раньше с деревенскими колдуньями.

Не без труда переступая больными ногами, Ефросинья добралась до калитки. С удовлетворением отметила, что мужчина-красавчик смотрит на нее с испугом и смущением, а женщина-богиня улыбается ей радостно, словно умеет смотреть сквозь наружность и видеть нечто большее, бессмертное. Выходит, не ошиблась она, не подвел ее глаз: женщина – сильная, мужчина – слабак.

– Вечер вам добрый, – сказала Ефросинья. – Неужели вы ко мне?

– Если не помешаем, – улыбнулась богиня. – Мы принесли зефир и мармелад.

– Сладкое я люблю, – кивнула старушка. – Но пенсия такая, что только сахарные кубики и лижу. И то не каждый день. Ладно, что встали как истуканы? Идите за мною, самовар поставлю. Небось из самовара и не пили ни разу?

– Только в детстве, – весело ответила Ангелина. – Бабушка моя любила. А самой лень – мороки с ним…

– Вот все вы, городские, такие, – пробормотала старуха. – Идите аккуратно, у меня не убрано. Не споткнитесь.

Ангелина пыталась делать вид, будто ничто ее не удивляет – ни странный запах старухиного дома (дерево, пыль, полынь), ни не менее чудной интерьер. Какие-то картины в тяжелых потрескавшихся рамах, бутылки с темными жидкостями на подоконниках, плотные шторы, тусклая лампа, круглый стол, пожелтевшие от времени книги.

– Точно ведьма, – еле слышно шепнул Марк, шедший за ней. – Ты только посмотри… Видела, что у нее в серванте? Это же птичьи черепа!

У старухи оказался слух ночного зверя. Резко обернувшись, она недовольно посмотрела на скукожившегося под ее взглядом красавчика.

– Да, вороньи. Но я не убивала птиц, просто подобрала. Мне нравится ощущать рядом с собою смерть, это напоминает о том, что не стоит расстраиваться по пустякам. Еще вопросы?

Ангелина взглянула на спутника нахмуренно и осуждающе, и Марк, смутившись, извинился.

Старуха пригласила их за стол. Передвигалась она медленно и тяжело, но руки ее, хоть и с распухшими суставами, были ловкими. Несколько минут – и на столе уже дымился небольшой медный самовар, перед гостями стояли надтреснутые, зато тонкого фарфора чашки, а принесенные гостями сладости были пересыпаны в плетеное лукошко. Сахарница у Ефросиньи оказалась серебряной.

– Вы же вряд ли пришли просто так? – усмехнулась хозяйка, с наслаждением откусывая кусочек зефира.

Марк обратил внимание, что зубы у нее хорошие, довольно светлые и крепкие. Но ему почему-то было неприятно смотреть на то, как старушка жует.

Ангелина же держалась уверенно и спокойно. Не отвлекаясь на эмоции и сантименты, не боясь показаться сумасшедшей, она сообщила старушке факты – о том, как дочь ее якобы видела мертвых людей, из-за чего даже покинула деревню, о том, как сама она, художница, решила остаться, потому что торжественность русской природы наполняла ее особенным сортом вдохновения; о том, как пять лет назад невеста Марка исчезла при странных обстоятельствах, и, конечно, о мертвых, которые примерещились им обоим, ей и ее спутнику.

Ефросинья слушала молча и продолжала жевать зефир с невыносимым для уха Марка причмокиванием. Наконец с кривоватой усмешкой сказала, обратив на него светлые глаза:

– Сильно же ты любил свою невесту, раз столько лет не приезжал, чтобы ее найти.

И раздраженному Марку пришлось повторить то, что он уже рассказывал Ангелине, – о ветреном характере Веры, о ее манере прислушиваться к внутреннему голосу и послушно идти на его слабый зов, о ее странной логике и бурной жизни.

– Знаю я невесту твою, – вздохнула старуха. – Красивая девка была. Никогда бы не подумала, что у мымры Клюквиной такая солнечная племянница.

Марк дернулся, как от удара. Так невозможно странно было слышать фамилию Веры, произносимую этими увядшими желтыми губами.

– Вы ее знали? Общались с ней?

Ангелина опустила глаза. Она не была ни одной минуты влюблена в мужчину, неожиданно ставшего её любовником, но все же испытала неожиданный укол ревности – еще несколько часов назад он выдыхал ее имя и прикасался губами к самым нежным ее местам, а теперь разрумянился, как хоккеист, стоило старухе произнести имя его так называемой невесты. Стараясь казаться равнодушной, женщина рассматривала старухин дом – статуэтки, пропыленные коврики, оплавленные свечи. Как странно, наверное, быть настолько одинокой. Жить в этой пещере, вдыхать пыль и аромат полыни и грустно посмеиваться над теми, кто считает тебя бабой-ягой лишь на том основании, что ты не хочешь быть, как они. В этой атмосфере художнице стало необъяснимо грустно. Должно быть потому, что сама Ангелина давно не только распробовала вкус одиночества, но и успела понять, что в молодости оно воспринимается сладким, но с возрастом начинает горчить.

– Не общалась, – к его разочарованию, ответила Ефросинья, – но видела. Да она недолго и пробыла тут. Такую трудно не заметить. Идет, а над головой будто солнышко… Зря ты раньше не приехал, ох зря…

– И что было бы, если бы я приехал раньше? – стараясь не выдавать раздражение, поинтересовался Марк.

– Может, и в живых застал бы, кто их знает. – Старуха невозмутимо отправила в рот мармеладную дольку. – Хотя, может, она и сейчас жива.