Заговор обезьян - Тина Шамрай

Он и не понял, что его разбудило, то ли лай собак, то ли сон был так отвратителен, что пора было вынырнуть наверх. За окном давно рассвело, только перед глазами висела серая паутина, и он долго тёр голову, всё хотел избавиться от морока. Ощущение было таким гадким, что к горлу подступила тошнота.

Какое сегодня число! Кажется, двадцать первое… Или двадцать второе? С ума сойти! Прошла целая неделя… Нет, почему неделя? О побеге сообщили только вчера. А событие тогда становится событием, когда об этом сообщают официально. Ну да, что сказал телевизор — только то и правда! Но сон, как с ним быть? Меньше всего он хотел видеть эти глаза, где зрачки как следы от булавки, эти руки будто с обрезанными пальцами. Правитель всегда кладет их на стол, одну на другую. Так он демонстрирует и безупречный маникюр, и белоснежные манжеты, и новые часы, и власть. Власть! Руки на столе жили своей жизнью, отдельной от обученного непроницаемости лица, и каждый раз непроизвольно вздрагивали при неудовольствии, несогласии, раздражении. Может, глаза правителя и были откровеннее, но он всегда смотрел в сторону, и только иногда позволял себе прямой взгляд.

И будто наяву увидел и лакированную поверхность приставного столика, и малахитовый, с бронзовыми накладками письменный прибор, и настольную лампу… И каждый раз, назначая встречу, правитель подолгу держал посетителей в приёмной. О, эти вечные опоздания, когда ждут десятки или сотни! Этот грех, говорят, наблюдался за ним ещё в молодости, но теперь… Теперь, когда вокруг столько челяди, и она готова донести хоть на горбу, хоть на вытянутых руках… Неужели правитель не понимает, что такой стиль поведения, как ничто другое, выдаёт в нем не уверенного в своём праве человека?

Именно таким безликим, как во сне, он увидел его много лет назад в кабинете питерского мэра. Тот вызвал своего заместителя и стал насмешливо и язвительно распекать будущего правителя за отсутствие какой-то важной бумаги. Победительный мэр не отличался особой деликатностью, тем более в обращении с подчинёнными. Эпизод был рядовой, но отчего-то неприятный, уж очень жалок был маленький чиновник, и пришлось тогда отойти к окну — вид оттуда был замечательно петербургским. А когда, помнится, повернулся, проштрафившегося клерка уже не было. Впрочем, эти двое нашли друг друга. Или нашли мэра?

Но теперь-то зачем это приснилось? Что должен означать этот сон? Самое смешное, похожий эпизод действительно был в студенческие годы. Тогда был такой же дядечка, но только благообразней и презентабельней. С его холеного лица не сходила снисходительная улыбка, и она была особенно обаятельной, когда дядечка говорил гадости. Это он высказал предположение, что в аудиториях трахаются, и в таких выражениях стал говорить о девчонках! В той страстной матерщине было что-то личное, больное. Они втроем — кто был с ним тогда, не помнит — пулей вылетели из кабинета этого куратора и бежали по коридору, боясь посмотреть друг другу в глаза. О, эта скабрезность в соединении с благообразностью! Он помнит, как куратор всё выпытывал, что дает ему общественная работа. А в подтексте читалось: как с такой фамилией он стал членом бюро комсомола? Некоторые до сих пор гадают, как он попал в комсомольские функционеры.

Да нет ничего проще! Надо только исполнить дело, от которого отлынивают другие. И скоро этих поручений стало без счёта, и он уже не мог отказаться, он ведь такой ответственный. И потом, когда тебя, студента, избирают в состав комитета комсомола или в ученый совет — это клёво, это поднимало в собственных глазах… И вот уже искренне не понимаешь, как можно напиться и устроить дебош, пропустить лекции, не сдать сессию… И когда на бюро выносились личные дела таких шалопаев, включаешься в обсуждения, весь такой бескомпромиссный, положительный дурак… Впрочем, куда делись все моральные принципы, когда сам по-настоящему влюбился и бросил жену с маленьким сыном. И совершенно не ощущал своей вины, это чувство пришло с годами, а тогда… Тогда это была такая буря, шторм и натиск, что голову снесло напрочь. И долго пришлось терзаться от неуверенности, любит ли его Айна так же сильно, как он, и успокоился в один миг, когда уловил точный сигнал: любит. Теперь утверждают, мол, работал в комсомоле ради карьеры. Разумеется, ради карьеры. Он ведь собирался ковать щит Родины. И комсомольский или партийный билет — это как справка о благонадёжности, допуск к самореализации. Женщина могла укрыться в семье, мужчине всегда нужен простор. И простор обеспечивает только социальная активность индивида.

Нет, тогда он воспринимал всё не так определённо, понимал только: есть правила, их нужно соблюдать. По правилам пришлось делать и красную биографию, зарабатывать трудовой стаж для поступления в институт. И делал это без всякого напряжения. И учился потом с азартом — знал для чего! Вот только его мозги военке не понадобились. И помнится, тогда это задело. Но не пропадать же добру, пришлось найти применение голове в другой сфере. Там-то и пригодилась не самая плохая привычка всё доводить до конца, что выработалась на общественной ниве. Он всегда был готов в любое время суток бежать, ехать, лететь, и на месте обсудить, принять решение, наладить работу.

Другое дело, привычка не оставлять незавершенные дела на потом и не позволила ему уехать. И она тоже! Хотел разобраться, понять мотивы, надеялся всё исправить. Не смог, не сумел, не успел. Но вот в заключении стал зачем-то объясняться, как оправдываться. А всё, сказанное из-за решётки, именно так и выглядит. Хватит! Ни за годы в комсомоле, ни за годы в бизнесе, ни за эти несколько свободных дней он оправдываться не будет. Если только за своё пребывание в этом доме, вот и лестница заскрипела, сейчас зайдут и спросят…

Но за дверью была всё та же Петровна, она большими рабочими руками протянула ему джинсы и тенниску.

— Вот она вещички ваши, ну, которые стиранные…

— Спасибо, спасибо… Не подскажете, который час?

— Да пора вставать, чай уже сделался. И Нинка наказала, шобы спускались! А так рано ещё, Борис Фёдорович токо-токо за стол севши.

Ну, что ж, придётся спуститься. Там, внизу, взгляд сразу упёрся в работающий телевизор, и только потом заметил и Нину Васильевну, и Бориса Фёдоровича. Вид у обоих был озабоченный: что-то случилось? А он сам не догадывается?

— Ну, гостёк, ты сегодня рано… Ну, садись, заправимся, — вяло пригласил хозяин к столу.

— Доброе утро! — отодвинул стул гость.

— Доброе, доброе, а вот кому и не очень… Ты ж, Коля, и не слыхал, а вечером передали: олигатор из колонии сбежал, да, сбежал! О, какие дела!

«Олигатор? Это что же, по ассоциации — аллигатор, эксплуататор? Забавно». Только надо что-то на это и ответить.

— Что вы говорите? И когда? — равнодушно, без всяких усилий над собой спросил гость. Он был уверен: Борису Фёдоровичу зачем-то нужна его реакция.

— А этого не сказали. Убежал, а что и как, они и сами не знают. А потом найдут чего сбрехать! Нет, ты рассуди, его ж так охраняли, и муха не пролетит, а он взял и убёг. Так тут и гадать нечего — сами охранники и помогли…

— Вполне возможно, — охотно согласился гость.

— А в телевизоре сказали, что всё из-за границы сделано было, — вставила своё слово и хозяйка. — У нас женщина знакомая здесь, в Шиванде, живёт, у неё в той колонии двоюродного брата сын сидел. Так он рассказывал, этот миллионер так нагло себя вёл, со всеми через губу разговаривал, а капризный какой, говорит, всё фыркал: и то ему не так, и это…

— Что вы говорите! — начал энергично размешивать сахар гость, но что-то эту энергичность остановило, то ли пауза в разговоре, то ли эти изучающие взгляды. Не переигрывай, приказал он себе.

— Так ты возьми во внимание, кто он, а кто они? — загорячился Борис Фёдорович. — Там кто сидит? Одна ж нищета! Понятное дело, ему было поперёк горла рядом с ней обретаться… Скоко этих колоний, может, тыща, а его обратно сюда вернули, носом стали тыкать: сиди тут! Ну, он, само собою, терпеть не стал, кончилось у мужика терпение! Да и у кого бы не кончилось?

— Наняли ему людей из-за границы, за большие деньги отчего же не нанять, — тянула своё Нина.

— Ну, они теперь брехать всякое будут, а без вохры в этом деле не обошлось. О! Зараз нам всё доложат, — развернулся Борис Фёдорович к телевизору. — Уже уселся, листочки перебирает… А ну, Васильевна, сделай звук! Может, уже нашлась пропажа…

В молчании все трое уставились в экран. Только в бодрых утренних новостях о побеге красноозёрского заключённого не сказали ни слова.

— Видать, не поймали, а то б похвастались! В обязательном порядке похвастались! А счас лови его, будет он ловцов ждать, как же! Теперь ищи-свищи его! — резонировал Борис Фёдорович, допивая чай. А Нина, чувствовал беглец, настороженно наблюдала за ним. Хочет понять, он не он? Но ему не привыкать к рассматриванию, потому пристальные взгляды женщины не тревожили, почти не тревожили. Но уходить из дома надо, и как можно быстрее.