Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи - Андрей Косёнкин

После службы на душе у Парамона было звонко и высоко, как в горнем утреннем небе, где, перекликаясь, чивикали жаворонки. И Дюдко ныне хотелось петь. Он и запел тихонько, не пугая утреннюю сонную тишь, покуда кобыла благодарно, неспешно, роняя с губ капли, пила черную тьмацкую воду. Однако слов под лад души не подобрал — больно широко было на душе. Напоив кобылу, обратно повел. Только ступил на мощенную спиленными от цельных бревен дубовыми плашками площадь, что лежала меж собором и княжьим двором, наперерез ему двинулись Щелкановы нукеры. Дюдко же за благодатью и славой Божиего мира вовсе забыл про татар и потому, когда столкнулся с ними, вдруг подняв глаза от земли, ненароком испуганно вздрогнул. Татар его испуг позабавил. Оскалились. Было их трое.

— Эй, старый! Зачем тебе такая кобыла — мне отдай, — сказал один из татар по-русски и, шагнув вперед, перехватил узду под самой мордой кобылы.

Дюдко молча потянул повод из рук татарина. Татар Парамон Филимоныч видал на своем веку. Под Бортеневом рубил их еще с Михаилом. Да и прежде того с тем же Михаилом Ярославичем бывал с ним в стычках. И в бою-то их не больно забаивался. Но то в бою.

— Жирная кобыла у тебя, поп. Отдай мне!

Один говорит. Другие за спиной у него молча лыбятся. Рожи наглые, глаза усмешливые.

— Пусти, — тихо, но твердо произнес Парамон.

— Ай, не отдашь? — изумился татарин и хвать Дюдко по зубам.

Всяко в бою-то случалось. И били и резали Парамона Филимоновича Дюдко. На теле-то шрамов боле, чем родинок. Но так, чтобы в зубы, да на отчей Твери, да при честном народе, да в светлый праздник, да в такой Божий день… Не гнев, не ярость — обида захлестнула его. Да такая горькая, что за слезами расплылась блином морда обидчика.

— Убью! — хрипло выдохнул Парамон.

Бросив повод, безоружный, как-то неловко, по-бабьи вцепился старый воин в пухлые щеки татарина, и за щеки, за уши, за волосы, за все, что попалось под пальцы, с тяжкой, необоримой силой пригнул его мордой к земле, повалил на карачки и со всего маху начал стучать его головой по земле, мощенной дубовыми плашками. Татарин визжал, пытаясь оторвать от себя Парамоновы руки, но не мог оторвать.

— Убью, пес! — взъярясь, уже во всю мощь диаконского непомерного горла ревел Дюдко. — Убью, поганец, убью! — И не переставал стучать кровавой мордой, точно ступой, о землю.

Другие-то татары, видно оторопев, не сразу кинулись выручать товарища. Да, видно, и страшно им было подступиться к ревущему зверем старику в долгополой рясе. А все же один выхватил саблю и, зайдя со спины, косо ударил Дюдко туда, где кончаются ребра. Парамон охнул, но до того как татарин успел поднять саблю для второго удара, проворно оборотился и пошел на врага растопырив руки, чисто как раненый медведь на рогатину, не ведая уж ни боли, ни страха, но зная лишь ненависть.

А от толпы (в праздник-то на площади было людно), слетев со ступеней храма, мчался на выручку Парамону Максим Черницын. Не успел — с трех ударов срубили Дюдко. Татары кинулись было навстречу Максиму. Но тут с поднебесья громом ударил колокол: «Бей! Бей! Бей!»

И толпа, доселе замершая онемело, выдохнула ответно:

— Бей!

Словно обезумели тверичи. Кровавый поток залил улицы и дворы. Вооружились мигом, точно ждали набата, и не одни ножи в сапогах таили, но топоры и мечи под кафтанами. Замятия была страшная. Понимая, что спасения нет, татары тоже бились отчаянно. Но можно ли упастись от гнева вставшего едино народа? И не было спасения татарам. Били и пришлых татар, и своих, тех, что за много лет успели осесть в Твери. Ни к кому не было ни пощады, ни милосердия. Резня стояла дикая. Рубили, резали, жгли, топили в Тьмаке и Волге… Можно б было пожалеть татар, если бы можно было их пожалеть, да никто не жалел, знать, и пожалеть было не за что и нельзя. Бабы и те высыпали на улицы, Тверь задыхалась от ненависти. Мстила неистово…

За вековое унижение, боль, вдовьи слезы, сиротство и страх, вечный страх мстили люди.

Били от утра до самого вечера. Лишь с темнотой прекратилась сеча. Царевич Чол-хан — не более чем с полутора сотней оставшихся в живых из трех-то тысяч татар — наглухо затворился в княжеском доме. Чол-хан просил милости.

Все, что произошло, с самого начала происходило на глазах Александра. Когда нукеры на площади прицепились к Дюдко, он как раз выходил из храма. Не он послал Максима на выручку Парамону, но, если бы Максим не опередил его, он бы и сам пошел на татар. Вместимо сердце для обид, однако и у сердца есть мера; и русскому терпению, как бы ни было оно велико, однажды наступает предел. Страшен срок тот для всякого, кто решился испытать то терпение.

Уже в темноте в окружении гридней, купцов, ремесленников вступил на отчий двор Александр. Мышцы спины и рук сладко болели, как после тяжкой, но необходимой работы. Что ж, кровава была работа. Но не раскаивался Александр. Проник он в волю Господню! Знать, то не ему суждено, но роду. Отца убили, брата убили — знать, и ему, и Твери суждена погибель. Однако раз суждена — так и надобна. Вон как горе едино крепит! Из горя Русь и поднимется. На то горе, знать, и дана Господом ему жизнь и всему их тверскому роду. Был бы прок впереди…

Люди округ стояли молча, тяжко, запаленно дыша. Старый Михаилов дом был святыней для каждого. Без Александрова слова никто не смел посягнуть на него. Снова ждали, что скажет князь.

— Эй, князь! Великий князь, Александр! Эй, Александр Михайлович! Пусти живым! Брат не простит тебе за меня… Слышишь, князь?!

— Слышу.

— Пусти живым! Простит тебя хан! Великим князем останешься. Кунаком навек тебе буду, слышишь, князь?!

Голос Чол-хана то креп, то срывался. Не знал еще татарин, как ему просить пощады у русского.

— Князь!..

Александр тылом ладони обтер запекшиеся, пыльные губы. Подали корчагу с водой. Вода в корчаге была теплой и пахла кровью. Впрочем, все в Твери в тот день напиталось кровавым запахом. Прополоскав рот, Александр сплюнул под ноги. Скривился лицом. И сначала тихо, чуть слышно, затем в голос велел:

— Жгите! Жгите! Жгите их! — закричал он и, повернувшись, зашагал прочь.

Глядеть, как горит отцов дом, который поджег он сам, не мог Александр.

К утру во всей Твери не осталось ни одного живого татарина.

В пылу бойни никто не вспомнил о татарских табунщиках, что в лугах за городом стерегли лошадей. А когда вспомнили, поздно стало — понесли табунщики весть в Сарай. Но и раньше тех сторожей с отчетом о тверском побоище стоял перед ханом московский князь Иван Данилович, за добрый нрав и нищелюбие прозванный татарским именем Калита.

Не думал Узбек, что такую цену придется ему платить за свой давний загад. Но уж и он не поскупился на месть.

Пять туманов, пятьдесят тысяч татарских воинов привел с собой из Орды отныне великий князь владимирский и московский Иван Данилович. По слову хана — русские должны сами и управляться в своей земле, и уничтожать друг друга своими руками — к огромной рати присовокупили московский и суздальский полки. Всю эту тьму и двинул на Тверь московский воевода Федор Акинфыч.

«И положили они землю пусту…»

Спустя десять лет возвращался в Тверь из изгнания князь Александр Михайлович. В пути пришлось заночевать ему в малом сельце. Услышал он песню. Ту песню пела баба, укачивая в зыбке дите:

Ой, как пришел в ТверьТот Щелкан.И судьей насел.В Тверь ту старую,В Тверь ту богатую.А немного он судьей сиделНадо всеми надругатися.Над домами насмехатися.Честны подарки князья ему понесли,Ан Щелкан чести не воздал им.Зачванился он, загордынился,И они с ним раздорили.Один ухватил за волосы,А другой за ноги,И тут его разорвали.Тут смерть ему случилася,Ни на ком не сыскалася…

«Экая песня глупая, — удивился Александр. — Как то — ни на ком не сыскалася? Как еще и сыскалася…»

Но еще раз велел бабе песню ту спеть.

«Ах ты, гордая, бедная Русь, — и нечем тебе похвалиться, ан все похваляешься…»

Комментарии

Косёнкин Андрей Андреевич родился в 1955 году в городе Бор Нижегородской области. Окончил Саратовское театральное училище им. Слонова, затем Литературный институт им. Горького в Москве. Служил в армии, работал дворником, сторожем, актером, режиссером, был рецензентом в московских литературных журналах, редактором, заведовал отделом прозы в молодежном журнале «Мы», был художественным руководителем Калужского театра кукол.

Как прозаик дебютировал на страницах журнала «Октябрь» в 1985 году. В 1989 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла первая повесть Андрея Косёнкина «Больница», другие повести и рассказы публиковались в столичных журналах и альманахах. Член Союза писателей и Союза театральных деятелей России.