Чудеса и диковины - Грегори Норминтон

Выполнить эту миссию согласился Мартин Грюненфельдер; он также согласился на предложение начальника стражи выделить ему охрану в пути. Благодаря Максимилиану фон Винкельбаху, толпа не тронула старика. Ее вожаки не произнесли ни единого браного слова; они с почтением приняли предложение Грюненфельдера уменьшить им ренту, гарантировали ему безопасный проезд обратно в замок и выказали искреннее огорчение, когда его лошадь поскользнулась на льду, придавив своего почтенного седока, так что его изукрашенный меч – по какой-то ужасной случайности – пронзил несчастному бок.

Последнее слово доверили обергофмейстеру. Я же тем временем мучился воспоминаниями о похоронах прошлого герцога, о своих безграничных надеждах. Поминки по Мартину Грюненфельдеру были менее приятными. Герцог плакал, не стыдясь слез, и это при том, что у гроба отца он не пролил ни единой слезинки; тянулись молитвы; мне приходилось переступать с ноги на ногу, чтобы разогнать кровь.

Та зима вообще оказалась щедра на несчастные случаи. На могиле Грюненфельдера еще не сгнили бумажные цветы, а граф Винкельбах уже скорбел о безвременно почившей супруге, которая свернула шею, поскользнувшись на обледеневших ступенях покоев герцогини. Элизабета тоже оплакивала графиню – хотя они и не были особо дружны. Она много времени проводила в маленькой часовне рядом с безутешным обергофмейстером. Герцог упрекал жену за слишком пристальное внимание к потере вдовца. Это я узнал не от Бреннера, а услышал собственными ушами в кабинете герцога.

Для меня стало большим сюрпризом обнаружить пажа у своих дверей. Я прочел срочное послание и, разумеется, внял отчаянной мольбе. Теперь, выслушивая жалобы герцога у него в кабинете, я чувствовал, как мое сердце привычно замирает в груди.

– Они собрались меня сместить и уже приступили к решительным действиям, – сказал Альбрехт. – Он устраняют препятствия. Сначала – Грюненфельдер, потом – жена Винкельбаха. Обрати внимание на амбиции Морица. Я слишком много ему позволил.

– Позволили что, милорд?

Герцог задыхался от ярости; его руки шарили по столу – по бумагам и книгам, запачканным чернилами, – точно две рыбы, что бьются на илистом дне пересохшего пруда. Он нашел склянку, похожую на ту, что висела у него на шее, и, вытащив пробку черными зубами, сделал несколько судорожных глотков.

– Это ваш эликсир?

–  Aqua Melissae,настой мелиссы. Лекарство от ревматизма, его готовят пражские кармелитки. Ох! – Герцог сморщился и стукнул себя по ноге. Когда приступ прошел, он вновь приложился к открытой фиале. – Может быть, меня травят?

– Травят? Кто?

– Рог единорога из Арканы… размолоть и принять с кипяченым вином… защищает от зелий, которые дает мне жена.

Я обдумывал, как лучше ответить. Знал ли Нотт о нашей сегодняшней встрече? Мог ли я говорить свободно?

– Милорд, а вы уверены, что ваши лекарстване ядовиты? Альбрехт удивился моему нахальству.

– Да как же они ядовиты, если они утоляют боль? Красный эликсир размягчает границу между миром и моим телом. Если я не принимаю его слишком долго – а так случается, когда истощаются запасы, – у меня голова только что не взрывается, а в желудке поселяется адское пламя.

– Возможно, именно так Нотт и удерживает власть над вами?

Альбрехт не хотел это признать.

– Ты же ни разу не видел, как он общается с духами. Не слышал их голоса, как слышал я, не учил их языка. Да, я подозреваю, что Нотт меня обкрадывает. Пропадают вещи. Но это все мелочи, несущественные потери – по сравнению с духовным даром, который он мне открывает.

Меня уже начала утомлять эта чушь.

– Ваша светлость, – спросил я, – зачем вы меня позвали?

Вопрос застал Альбрехта врасплох. Он тяжело опустился в кресло. Я слышал его судорожное дыхание. В его глотке что-то щелкало, булькало и клокотало.

– Томмазо… Я все думаю про «Страшный Суд». Гравюру Бонасоне по кисти Микеланджело. Вот никак не идет у меня из головы…

– Что именно, милорд?

– Тот отчаявшийся человек с гримасой на лице. Он мне снится. Он со мной разговаривает, во сне. Он знает то, что знают кальвинисты, которых я выгнал из Винтерталя. Мы уже все потеряли, и что бы мы ни делали, потерянного не воротишь. Ничто не спасет мой народ. Ничто не спасет нас от вечных мук.

– Ваша светлость, это Предопределение. Вы не должны в это верить.

– Не должен? Или не буду?

– Это ложная доктрина, которая разрушает волю.

– Я знаю, Томмазо, ты считаешь, что человек – хозяин своей судьбы. Из всех моих подданных ты усерднее всех строил свою жизнь. – В темноте я не мог разглядеть выражение лица патрона, не мог определить его настроения из-за жирные наростов: бугров на шее и челюстях, толстых щек и многочисленных складок. – Но разве не случай свел нас тогда в таверне? И потом, годы спустя, Якоб Шнойбер раскрыл мне подробности твоего пребывания в Праге… разве это была твоя воля? И все-таки ты продолжаешь считать, что ты сам творишь свою судьбу.

Я не знал, что ответить на эту тираду, и герцог отпустил меня восвояси. Похоже, я его разочаровал; быть может, он ждал от меня слов ободрения, ждал, что я разгоню его мрачные мысли своими радужными фантазиями. После этого меня еще дважды вызывали к нему в кабинет; дважды я слушал про его кошмары и дважды не смог их развеять. Может быть, он пытался вернуть оживление и невинность былых времен? Но я был уже слишком стар и слишком беден идеями, так что он так и остался творением моего английского соперника.

Но и Джонатан Нотт тоже иссякал. Для того чтобы отвлечь герцога от своих неудачных попыток превращения обычных металлов в золото в количестве больше щепотки, алхимику приходилось выдумывать новые развлечения. (Его союзник Якоб Шнойбер опять где-то скитался в поисках новых монстров.) Пусть хоть удавится со своими придумками, сказал я себе. Я бы не возражал против его предложения искать в земле клады, если бы он не привлек Адольфа Бреннера для изготовления лозоходческой рамки.

Само собой, эта затея была заранее обречена на неудачу. Адольф Бреннер занимался изготовлением заводных детей: и с какой такой радости от него ждали, что он найдет золото – чудесное решение всех финансовых проблем Фельсенгрюнде, – да еще на таких необъятных пространствах? Герцог, однако, был настроен оптимистично. Ангел, называвший себя Абдиэлем, весьма обнадежил Джонатана Нотта насчет несметных сокровищ на восточном берегу Оберзее. Такой авторитетный источник привел моего друга к вялому фатализму. Я умолял его спасти свою гордость, пока не поздно, но Адольф Бреннер лишь отмахнулся от моих тревог.

– Это даже символично, – сказал он, – что мне придется закончить свою карьеру, гоняясь за химерой.

Приисковая экспедиция отправилась в путь в оранжевых всполохах январского утра. Герцога и Джонатана Нотта сопровождали солдаты; за ними шли помощники Нотта и сам лозоходец. Они добрались до заливного луга, о котором говорил Абдиэль. Под ногами хрустел лед. Люди Нотта пропели молитву, после чего Бреннер со своим поисковым прибором приступил к работе. Рамка дернулась и указала на заросли травы. У помощников Нотта ушло четыре часа – с факелами, кипятком, заступами и кирками, – чтобы расчистить смерзшуюся грязь над указанным местом. К вечеру, когда герцог уже вспотел от мороза и нетерпения, землекопы признали, что никаких признаков зарытого клада нет и в помине.

На следующий день на луг отправилась компания поменьше, потому что герцог Альбрехт пачкал носовые платки и сотрясал кашлем столбы своего ложа. Джонатан Нотт обругал Абдиэля и перестал слушать духа-обманщика; Адольфа Бреннера освободили от кладоискательства.

Я опасался за своего друга. После того, как сбежал его сын, он жил словно в пустынной степи духа, сквозь пыльную почву которой не пробивались ростки надежды. Унизительная неудача его поисковой рамки (заслуга Джонатана Нота) вкупе с другими его поражениями и постыдным преступлением, о котором я тогда не знал, загоняла его все дальше в пустыню собственной души. Я приходил к нему в мастерскую и пытался развеселить его то бочонком пива, то грифельным портретом пропавшего Каспара, сделанным по памяти.

Конечно, существовала опасность, что этим подарком я лишь разбережу его рану. Но собственная память терзает человека гораздо сильнее, чем любой рисунок, да и подарок был сделан от души: если мне не удастся утешить друга в его несчастьях, я по крайней мере смогу убедить его в том, что мне не безразлично его состояние. Адольф Бреннер пристально изучал рисунок. Ожидал ли я благодарных объятий, похлопывания по плечу или хотя бы скоротечной близости рукопожатия? Он поблагодарил меня и положил бумагу под полированный камень у себя на столе.

– Истории наших жизней еще не дописаны, – сказал я. – И мне пока интересно, чем закончится моя.

В последнее время Бреннер много говорил о философах-стоиках, о Сенеке, который всю жизнь утихомиривал тирана, а когда император Нерон поверил злоумышленной клевете, закончил свою жизнь как истинный римлянин. Я пытался развлечь Адольфа – помочь ему выплыть из темных вод его сумрачных размышлений – непристойными рассказами о своих нюрнбергских годах. Я выбил глиняную пробку из пивного бочонка и поведал ему про молодого маркиза Фельсенгрюндского, с которого я стащил фальшивую бороду. Не знаю, может быть, это была вопиющая глупость – рассказывать про Анну, Гретель и первую ночь любви нашего патрона, когда все мысли моего друга были заняты злосчастным грунтом или водоворотом в Оберзее. И все-таки мне удалость его расшевелить. Словно достигнув какого-то внутреннего соглашения, Адольф перестал сутулиться и расправил плечи. Он повернулся ко мне с решительным выражением на лице и взял предложенную кружку пива.