Иначе жить не стоит - Вера Кетлинская

Гроза надвигалась постепенно, а разразилась в субботний вечер, после бани, в самую благодушную минуту.

Началось с того, что прибежала Катерина, да не одна, с тремя студентами.

В институте заварилась каша. Палька прислал письмо, чтоб продлили командировку и выслали денег, потом второе письмо, что помрет с голоду, но дела не бросит. У Сонина туго с ассигнованиями, но он склонялся помочь, зато Китаев начал «копать» и даже запретил оставшимся членам группы продолжать опыты. Степа Сверчков с товарищами — двумя Ленями — пошел к Алферову. Алферов уклонился от каких бы то ни было решений, но сказал, что Светов — анархист, у него будут партийные неприятности. Степа расшумелся, вышел скандал. Студенты не знали, кто послал запрос в Москву, но сегодня пришла ответная телеграмма за подписью главинжа Колокольникова, что Светов остался в Москве самовольно, поскольку в штате Углегаза не состоит.

— Я только что была в парткоме, — сказала Катерина. — Алферов заявил, что поставлен вопрос об отчислении Пальки из аспирантуры за нарушение трудовой дисциплины. Мы пришли посоветоваться, Кузьма Иванович. Что делать?

— Это все Китаев, — с ненавистью сказал Ленечка Длинный. — Шипит, что ему не нужен фиктивный аспирант.

— Опыты мы продолжаем по вечерам, — добавил Лепя Коротких, — и будем продолжать!

— Сейчас главное — чтоб Светова не закопали, — сказал Степа Сверчков. — Может, в инстанциях повыше поскандалить?

Никита явно расстроился, а Кузьма Иванович остался спокойным. Отчисление — глупость, зря горячку порют. Приедет Павел — уладит. Сам не выпутается — на то есть горком партии. Где это видано, чтоб за доброе дело преследовали?

— Да, но телеграмма Колокольникова… — пробормотал Леня Гармаш.

Видно было, что Длинного Ленечку телеграмма не только расстроила, но и порядком напугала.

— А у тебя кишка тонка! — неодобрительно заметил Кузьма Иванович. — В жизни, парень, и не то случается, люди есть всякие, вот и пишут. А правда свое возьмет. Так что опыты продолжайте. Утрясется.

Так рассудил Кузьма Иванович. Но, когда молодежь ушла, насупился и резко сказал Никите:

— Так вот, сын. У них — дело долгое. И нечего чужими делами лень прикрывать. В понедельник придешь в шахту, оформишься.

Никита насупился так же, как отец. Некоторое время они нацеливались лбами друг на друга, вот-вот сцепятся. Кузьминишна заторопилась с ужином, но Кузьма Иванович понял ее уловку.

— Погоди, мать. Пускай сначала ответит.

Никита еще ниже пригнул голову, так что чуб совсем прикрыл глаза, и упрямо сказал, что в шахту не пойдет. Не мог он объяснить отцу, что Павел посулил ему и Лельке не только работу, но и жилье при будущей станции; что после сообщения о принятии проекта Никита на радостях написал Лельке, чтобы готовилась к переезду, а теперь обмирал от страха, что все сорвется… Но разве такое расскажешь отцу! А Кузьма Иванович решил, что сын брезгует шахтерским трудом, и жестоко оскорбился. Слово за слово — раскричались оба. Как бы ни грешил Никита, он всегда боялся отца, а тут в запале накричал дерзостей да еще заявил, что, если отцу куска хлеба жалко, он поступит в грузчики на товарную, там и заработок больше.

— Во-во! — закричал Кузьма Иванович. — С Мотькой в компанию! Соскучился!

Мотька был дружок Никиты, гуляка и пьяница, — отовсюду выгнанный, он пристроился в артель грузчиков.

— Иваныч! — с мольбой прошептала Кузьминишна. — Может, правда, еще немного подождать…

— Улестил мать? — заорал Кузьма Иванович на сына, чтоб не кричать на жену. — Расплакался? Второй месяц жду — довольно! Для иждивенца великоват, имя мое позорить не дам!

В самый разгар спора, когда раздражение дошло до крайнего накала, на пороге появилась девчонка с телеграммой.

Кузьминишна приняла свернутый листок дрожащими руками — телеграммы казались ей вестниками беды. Разорвав наклейку, она долго не могла понять, что там отстукано на узких бумажных ленточках.

— Едет кто-то… Не разберу…

Кузьма Иванович взял телеграмму, прищурился и подальше отвел руку, чтоб прочитать мелкий текст, — и вдруг, фыркнув, кинул телеграмму Никите.

— На, встречай невесту! И то сказать, почему не жениться? Человек самостоятельный, самая пора семью заводить!

Еще только рассветало. Дымная мгла клубилась над рельсами, блестящими после дождя. Платформа была пуста. Шум поезда возник издалека и приближался медленно, как бы нехотя. Никита без всякой радости вглядывался в далекие огни, пробивающие мглу. Он так и не решил за ночь, куда вести Лельку, знал только, что домой — нельзя.

Его обдало бодрящим жаром паровоза. Окна вагонов мелькали одно за другим — сонные окна, ни одного лица за тусклыми стеклами. Скрежетнули тормоза, поезд остановился — и прямо перед собою, будто она знала, где именно он будет ждать ее, Никита увидел Лельку на нижней ступеньке вагона — зардевшееся лицо под развевающимися на ветру волосами. Радость ударила в сердце, как в бубен, и сердце отозвалось торжественным полным звуком.

Он принял ее в протянутые руки, прижал к себе и почувствовал порыв ее тела, свежесть обветренных щек, нежное тепло ее губ. Растрепанная, с пятнышками паровозной копоти на лице — какой она оказалась близкой, чудесной! И безрассудство неожиданного приезда было такое ее, Лелькино, безрассудство…

Взять бы ее за руку, повести домой, пока ни одно сомнение не замутило ее торжественного счастья, показать ее, вот такую, неприбранную, дорожную, отцу и матери, сказать бы с гордостью — вот она, жена моя, что хотите делайте, не расстанусь! А Никита стоял, прижимая ее к себе, целуя щекочущие ресничками веки и похолоделые виски, и не знал, на что решиться.

Поезд ушел, и перед ними раскрылась широта подъездных путей, а возле платформы, совсем близко, — чумазый смазчик, глядевший изумленно и весело.

— Здравствуйте! — сказала ему Лелька и засмеялась так блаженно, что смазчик тоже засмеялся и покачал головой.

Они вошли в вокзал и, не сговариваясь, сели на глянцевитую скамью.

— Подождем немного, — сказала Лелька. — Подождем.

Она не спала ночь, она предчувствовала все, что ее может ждать, и не хотела думать ни о чем, и устала именно от напряженности всех чувств.

Наискосок от них заспанная буфетчица расставляла на прилавке тарелки с винегретами и колбасами.

— А я голодная, — сказала Лелька.

Уже за столиком, когда буфетчица подала им винегрет, бутерброды и чай, Никита сообразил, что денег у него не хватит: отец совсем не давал ему денег. Чувство унижения согнуло его веселую голову. А Лелька с аппетитом ела, поблескивая крепкими зубами; он увидел милую щербинку между передними зубами и улыбку, которая продолжала гулять по ее лицу, даже когда она ела, когда она отхлебывала чай, прижав пальцем ложечку.

— Жених-то беден, — сказал Никита. — Не того жениха выбрала.

— Зато я полный расчет получила, я богатая, — отмахнулась Лелька.

Еще не поздно было, расплатившись с помощью Лельки, повести ее к себе домой — такую, как есть, растрепанную, в пятнышках копоти. Убежденность счастья так победно озаряла ее курносое загорелое лицо.

Но Лелька уже заметила растерянность своего суженого. Ее глаза расширились и потемнели.

— Так куда ж ты меня девать собираешься, жених?

Никита молчал, свесив голову.

— Звал, звал, а сунуть и некуда? — с недобрым смехом спросила Лелька, но тотчас шутливо дернула его за чуб и с торжеством достала из кармана клочок бумаги. — Вот, Анна Федоровна адресок дала, там и примут и устроят.

— Я думал, поедем к нам, — неуверенно сказал Никита.

— К ва-ам? — протянула Лелька. — А ну давай выкладывай, что там у вас.

В эту минуту она еще верила, что преодолеет все.

— Да знаешь, как старики рассуждают.

— Где мне знать? Я все с молодыми!

Она поддразнивала, стараясь расшевелить его и чувствуя, что от унылого выражения его лица по капелькам утекает ее счастливое настроение.

— Что ж, пойдем по адресочку. Проводить-то не боишься?

— Глупости говоришь! — огрызнулся Никита.

Он пережил острое унижение, когда Лелька расплачивалась за обоих. И еще раз, когда она оставила его на улице и вошла «по адресочку» одна, заносчиво вскинув голову, а он топтался на улице, как чужой.

Лелька скоро выбежала, поманила Никиту в сени, обняла и поцеловала. В полумраке сеней ее глаза победно сверкали.

— Я сейчас в баньку пойду да в магазины сбегаю, куплю кое-чего, а ты заходи за мной в двенадцать. И пойдем. Все хорошо будет, Никитка, не трусь!

Он ушел приободренный. Он не видел, как меркли ее глаза, провожая его.

— Что ж девицу свою не привел? — спросил отец за завтраком. — Я и побрился для такого случая, и галстук повязал.

Да, он был побрит и в галстуке, но смотрел недобро, с ехидством.