Лето в пионерском галстуке - Сильванова Катерина

Яркие солнечные лучи, пробиваясь сквозь редкие облака и листву деревьев, сквозь листочки на Юркиной яблоне, падали на украшенную флажками площадь. Зина Портнова, чистая и белая, строго взирала с пьедестала на построенных буквой «П» пионеров. За ней на флагштоке гордо реял флаг лагеря — красная ласточка на фоне лазурного полотна. А над головой в чистом небе белые зонтики парашютов опускались по синеве вниз. Вдалеке, почти у самого горизонта, сбросивший парашютистов самолет чертил белую полосу, похожую на размах ласточкиных крыльев на флаге.

— Внимание, лагерь! Равняйсь! Смирно! — выкрикнул Славик. — Вольно! Командирам отрядов приготовиться и сдать рапорт!

Маша, а за ней командиры всех остальных отрядов выстроились перед трибуной, на которой стояли Пал Саныч и Ольга Леонидовна, и стали по очереди выходить из строя, сдавать рапорты.

— Товарищ председатель дружины, первый отряд на линейку, посвящённую закрытию второй лагерной смены, построен, — вскинув руку в пионерском салюте, чётко и громко произнесла Маша. — Рапорт сдала командир первого отряда Сидорова Мария.

— Рапорт принят, — отсалютовав, ответил старший пионервожатый.

Когда все рапорты были сданы, а открывший линейку директор закончил свою речь, слово передали Ольге Леонидовне. Она говорила куда искреннее, чем на открытии смены, но год от года завершала свою речь одними и теми же словами:

— Ласточка — птица, которая каждый год возвращается из тёплых краёв в родное гнездо… — Это была аллюзия на возвращение пионеров в лагерь — что они обязательно вернутся сюда в следующие смены.

Старшая воспитательница с улыбкой на губах окинула непривычно ласковым взглядом пионеров. Она обращалась ко всем без исключения, но Юрка знал: он сюда больше не вернётся.

По грампластинке зашелестела игла, из колонок, скрипя и фальшивя, зазвучала знакомая с детства каждому советскому человеку мелодия — гимн пионерии. Руки всех присутствующих взметнулись в пионерском салюте. Юрка смотрел на спуск флага и пел со всеми: «Взвейтесь кострами, синие ночи».

Он продолжал считать эту песню бессмысленной и высокопарной, но теперь уяснил другое: важность этого гимна была вовсе не в словах, а в сплочении. Пение гимна должно было объединить всю от мала до велика «Ласточку». И пели действительно все: старые, по мнению Юрки, коммунисты, молодые — комсомольцы, юные — пионеры и малыши-октябрята из пятого отряда, а с ними их вожатый Володя. Он стоял напротив, смотрел на Юрку и улыбался — ласково, но грустно. Юрка ненароком подумал, что Володя и вовсе разучился улыбаться без грусти — и от этой самой особенной и доброй в мире улыбки у Юрки защипало глаза.

Он устал думать о расставании, устал горевать. Красные после полубессонной ночи глаза резало, напряжение после спектакля и усталость давали о себе знать. А погоде, будто вопреки всякой грусти, прибавили яркости, но она вовсе не радовала Юрку. Погода будто призывала наслаждаться последним днём, как бы говоря ему: «Такого больше никогда не будет».

«И правда не будет», — согласился Юрка. Следующим летом он не поедет в пионерлагерь, он больше не будет петь этот гимн и больше никогда не наденет этот галстук. Не счесть, сколько раз Юрка надеялся, что повязывает его в последний раз, — чем старше становился он, тем ненавистнее становилась для него она, эта удавка. Юрка со средних классов не испытывал гордости от ношения пионерского галстука и, только представлялся случай, старался избавиться от него, чтобы все думали, что Юрка взрослый. А когда он на самом деле стал взрослым, всё перевернулось вверх дном. Наступило сегодня, день, когда с давящей грустью он понял, что не вернётся в пионерлагерь из-за той самой взрослости, к которой когда-то так стремился. Вожатым он не станет из-за поведения и оценок, и шанса хотя бы отчасти вернуться в детство уже не будет. Его детство кончилось.

Оно ушло не тогда, когда Юрка снял галстук и забросил игрушки, и даже не тогда, когда впервые столкнулся с несправедливостью и позволил забрать у него музыку. Детство кончилось недавно — этим летом в «Ласточке», когда он встретил Володю. Любовь поглотила его всецело, со всеми мыслями и эмоциями, отключила органы чувств, да так, что Юрка не услышал — он-то с его-то слухом, — как тяжёлая дверь в детство, лязгнув, с грохотом захлопнулась за спиной.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Стоя на лагерной площади, на последней в его жизни пионерской линейке, Юрка понял, что с этих пор он больше не сможет её открыть, хотя будет знать, где ключ и что этот ключ такое. Детство — время, когда жизнь понятна и проста, когда есть чёткие правила, когда есть ответ на каждое «почему» и «что будет, если». В простоте и понятности и есть ключ к детству. А Юрка перестал быть понятным самому себе, когда полюбил. Он столкнулся с вопросами, ответы на которые не сможет дать никто. И ни к кому нет доверия, даже к родителям, даже к докторам вроде тех, к которым хотел обратиться Володя.

Теперь-то ему стало ясно, зачем взрослые идут в пионервожатые, почему столь искренне поют «Синие ночи» и гордо носят галстуки и пилотки — всё для того, чтобы оказаться пусть не в самом детстве, но хотя бы очень-очень близко. А Юрку сюда больше не пустят ни вожатым, ни отдыхающим.

Впервые за пять лет он запел со всей искренностью: «Клич пионеров — всегда будь готов» — и флаг опустился.

Линейка закончилась, из динамиков разнеслись нежно-грустные слова песни из Юркиного любимого фильма «Пассажир с экватора». «Кто тебя выдумал, звёздная страна?» — пела Елена Камбурова, пока отряды собирались кучками. Только отдал Ире Петровне белые перчатки, Юрка сразу отошёл от своего и отправился к тайнику у недостроя, оглядываясь по сторонам — не следит ли опять за ним Маша или Пчёлкин, но октябрятам и пионерам на площади было не до Юрки.

Он спускался по аллее пионеров героев к перекрестку, где даже издалека виднелась нетронутая любимая «В» в яблоке. Юрка думал об этой «В» и об этом «В», и тут Володя, лёгок на помине, догнал его.

— Юра! — он подошёл к нему, слегка запыхавшийся. — Ты куда?

— Я… — замялся Юрка. На самом деле он хотел снова пойти побаловаться папиросами, но вспомнил, как обещал Володе, что больше не будет. А потом вспомнил и о том, что сам же нарушил это обещание. Но в этот раз обманывать Володю казалось Юрке совершенно неправильным, и он признался: — Иду достать пачку папирос из заначки.

— Юра! — осуждающе протянул Володя. — Ты же…

— Да я помню, что обещал больше не курить. Поэтому я сейчас пойду, достану её и выброшу! Честно.

Володя одобрительно кивнул, покачал головой и хмыкнул:

— Ну… Молодец. — И резко сменил тему: — Совсем не верится, что завтра мы уже разъедемся, правда?

Юрка нахмурил брови:

— Не надо. Я не хочу ни говорить, ни думать об этом. Совсем.

— Ладно. Тогда сразу к делу. Я тут вспомнил, как после последнего звонка наш класс заложил под деревом в школьном дворе послание для будущих выпускников…

— Капсула времени? И что вы там написали?

— Рассказали о нашем времени, о наших целях, о том, что мы делаем для строительства коммунизма и что делают другие. Завещали помнить подвиги советского народа. Но я не про послание от нашего выпуска хочу поговорить. Давай оставим своё такое же?

— Будущим строителям коммунизма?

— Нет, — усмехнулся Володя. — Конечно, себе.

— Будущим себе? — Юрка воодушевился. — Это будет здорово, но я совсем не знаю, что написать.

— Даже не обязательно письмо, просто памятные вещицы… Например, сценарий спектакля — мою тетрадку с записями… Подумай, что ещё можно? Мы положим всё это в капсулу, а потом, лет через десять, встретимся здесь и вскроем. Представь, как будет интересно совсем взрослыми, можно сказать, состоявшимися людьми держать в руках вещи из смены, когда мы были вместе в «Ласточке». Какая хорошая память об этом лете!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Да, что-нибудь важное для нашей… дружбы? Для нас… Ноты! — сообразив, воскликнул Юрка. — Я могу положить туда ноты «Колыбельной»! Может быть, через десять лет это всё ещё будет важным.