Лето в пионерском галстуке - Сильванова Катерина

Чтец объявила:

— Это задание выполнила Зина Лузгина. — На сцене со скамьи поднялась Катя, играющая эту роль. — Через пятнадцать минут после электростанции взорвался льнозавод: сушилки, склады, машинное отделение.

Юрка махнул. Грохнул взрыв — декорация льнозавода вспыхнула красным и упала.

— Это задание выполнил Николай Алексеев, — со скамьи поднялся Паша.

И снова Юрка дал сигнал: вспышка, взрыв, грохот падающей декорации.

— Ещё через час разнесло кирпичный завод. Задание выполнил Илья Езавитов. — Поднялся Олежка, гордо выпятив подбородок.

— За Р-р-родину! — вдруг прозвучал его высокий, но уверенный голос. Юрка обернулся. Он не мог поверить своим ушам — это действительно был Олежка! В начале спектакля, нервничая, он сбивался, но потом стал говорить всё увереннее и увереннее, а в итоге впервые на Юркиной памяти произнес четкую, звонкую «р».

На сцене раньше своей очереди со стула вскочил удивлённый Петлицын — он должен был встать только после слов Полины:

— Через пять минут после взрыва на кирпичном заводе грохнул торфозавод. Задание выполнил Евгений Езавитов.

Юрка дал последний сигнал, дождался, пока громыхнет и упадет декорация, и побежал к пианино.

Осторожно выглянул из-за занавеса. На сцене ответственные за взрывы Мстители продолжали стоять на местах. В зале слышалось оживленное шевеление и возгласы. Володя, заметив его, улыбнулся и кивнул. Юрка гордо выпятил грудь, скрылся за занавесом и чуть не согнулся от хохота — дали же они жару и пафоса, он сам такого не ожидал. Тут и грохот, и свет, и серьёзные лица ребят, и над всем этим Маша гордо колотит по клавишам «Интернационал».

— В тот день не поймали никого, — продолжала чтец. — Двенадцатого августа сгорел склад на станции — было уничтожено двадцать тонн льна, готового к отправке в Германию! Пожар охватил и продовольственный склад, уничтожил десять тонн зерна, предназначенных для фашистских войск! Незадолго до поджога на складе видели Илью Езавитова…

Олежка через всю сцену прошёл за кулисы. Остальные продолжали стоять.

— Илья успел уйти к партизанам. Его бегство окончательно убедило немцев, что в Оболи действует подпольная организация, а диверсии — дело рук не партизан, а местных.

— Власть отреагировала слишком вяло, — громко произнесла Зина Портнова. — Они задержали несколько подозреваемых в поджоге, но быстро отпустили. Они что-то замышляют! — Она встала и ушла следом за Олежкой.

Чтец произнесла завершающую фразу первого акта:

— Зина Портнова ушла в партизанский отряд имени Климента Ворошилова. Двадцать шестого августа гестапо арестовало почти всех подпольщиков и их семьи!

«Вот оно! Сейчас!» — Юрку затрясло. Он стоял рядом с пианино, прикрытый от зала кулисами, весь из себя выглаженный, причесанный, в идеально повязанном галстуке, белой рубашке, серых брюках, но в кроссовках, и дрожал. Маша как раз поднялась из-за инструмента, сердито зыркнула на Юрку, но тому было всё равно. Его колотило изнутри, а пальцы онемели, не разогнуть. Он знал, что сейчас Митька медленно и плавно закроет левую сторону, а правую, где стояло пианино, оставит открытой.

Юрка выглянул в зал, посмотрел на зрителей. Как их было много! Сколько раз он играл колыбельную при труппе и не боялся. Но ладно труппа — не сказать, что они прямо семья, но как ребята со двора — свои.

Перед днём рождения «Ласточки» он играл на эстраде, тогда любой проходивший мимо мог слышать: и Пал Саныч, и все вожатые, и даже пионеры, нарушающие тихий час. Но то была репетиция, его слушали единицы и простили бы, если бы он ошибся. А теперь всё… публика!

И только Юрка осознал, что будет играть её, «Колыбельную», при всех, в памяти сразу всплыли химзавивка и огромные очки, стол с экзаменационными бумагами, приговор… «Слабо!» Он — бездарность, он не справится. Если тогда готовился несколько месяцев, но не справился, что же будет сейчас?

Занавес поехал, и скрип троса означал, что пришёл черед Юркиного выхода.

«Вырвать бы к чёрту это дурацкое сердце, как Данко, тогда хоть дышать можно будет», — подумал Юрка, прерывисто вздохнул и шагнул к инструменту. Ватная нога согнулась и даже разогнулась, а пальцы все ещё нет.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Как хорошо было тогда на эстраде! Повариха гремела кастрюлями, физруки, развалившись на скамейке, разгадывали кроссворды. А главное — Володя стоял позади и мешал ему, закрывая руками глаза. Юрке совсем не было страшно… А сейчас было, хотя все они — и физрук, и повариха, и даже её кастрюли — были здесь, в кинозале. И Володя тоже — здесь.

Юрка, разминая пальцы, постарался сосредоточиться и представил, будто Володя стоит позади него, беззвучно хихикает — разве он вообще умеет хихикать? — и кладет тёплые ладони ему на глаза. Становится темно.

Юрка зажмурился — и правда стало темно.

«Соберись. Ты не на экзамене, ты на эстраде, все хорошо. Нет никакой химзавивки. В твоей жизни вообще никогда не было этой химзавивки, просто не было и всё! А Володя был. И всё это сейчас — для него».

Глубокий вдох. «Только не отводи от меня взгляда, ты обещал», — мелькнула полная мольбы мысль. Но Юрка знал, что она, обращенная в никуда, все же достигнет адресата. Дрожь отпустила, чуть онемевшие пальцы ожили и начали слушаться.

Выдох.

Стоило коснуться клавиш — и исчезло всё: затихли голоса в зале, да и сам зал будто погрузился во тьму. Остался только один-единственный взгляд — Юрке не нужно было оборачиваться, чтобы почувствовать его. И осталась музыка.

Юрка играл как в тумане — тягучая медленная мелодия сменялась громкими отзвуками основной темы, и казалось, что сердце бьётся с ними в такт. Музыка заполнила всего Юрку, пробралась в самые потаённые закоулки души, разбередила, вынула оттуда всё: грусть, тоску, страх… любовь. Заставила вложить в каждую ноту по чувству и излить их мелодией, которая то нагнетала, то, становясь ласковой, успокаивала.

Юрка впускал в себя музыку, она проходила сквозь него, смывала эмоции. Он касался пальцами клавиш, вкладывал в них себя. Звуки говорили вместо него, и он знал, что тот, к кому обращены эти чувства, поймёт. Музыка рассказывала всё за Юрку: как он любит, как будет скучать, как не хочет расставаться и как невероятно рад тому, что повстречал его. Музыка обещала, что Юрка обязательно дождётся и будет надеяться даже тогда, когда надежды совсем не останется.

Он поднял руки над клавишами и только тогда понял — закончил. Из зала донеслись нарастающие овации, а Юрка не понимал, сколько прошло времени. Вздрогнул, повернулся к залу и тут же утонул в Володиных глазах — печальных и счастливых одновременно.

Заскрипел трос, занавес пополз, закрывая Юрку от зала. На край сцены вышла Полина и объявила:

— Конец первого акта. Антракт пятнадцать минут.

У Юрки так громко бухало сердце в груди, что казалось, его стук должны слышать все окружающие. Он справился? Он сыграл так, как надо?

Ответом ему стала зависть в Машиных глазах. Увидев, что Юрка заметил её взгляд, она тут же отвернулась. А Юрке сейчас было плевать на Машу. Ему хотелось смеяться радостно, счастливо и громко. Он закрыл рот руками и захохотал. Чтобы никому не показаться сумасшедшим, спрятался за угол рядом с занавесом.

Его схватили за локоть и куда-то потянули. Юрка обернулся — Володя!

— Эй, ты куда? Увидят же!

Но в коридоре за сценой было пусто — только из-за дверей подсобки доносился приглушённый галдёж актёров. Володя открыл двери хозяйственного помещения — небольшой продолговатой каморки, в которой хранился театральный реквизит. Втолкнул туда Юрку, закрыл двери и обнял его.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Юрка стоял руки по швам, вдыхал тяжёлый пыльный запах, часто моргал, пытаясь привыкнуть к полумраку, и не мог пошевелиться. Володя уткнулся носом ему в шею, шумно дышал, и его сердце билось так же громко и надрывно, как ещё минуту назад у самого Юрки после «Колыбельной».

— Спасибо, — выдохнул Володя.

Юрка сдержался, чтобы не хихикнуть от щекотки — Володя сказал это, обдав тёплым дыханием его шею. Ему было совсем не до смеха, было очень грустно.