Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

нагрузка на нервы такова, что порой кажется, что не выдержу, хотя внешне я очень бодр и спокоен. И действительно, ни я, ни Л<идия> В<ладимировна>, мы ни разу еще не были во власти панических настроений, к<ото>рым очень часто подвержены многие наши знакомые. Пока Л<идия> В<ладимировна> была в больнице (а она провела там 20 дней), я ни разу даже не спускался ни в какие убежища – а Л<идия> В<ладимировна> даже во время своей беременности была примером и образцом для всех по своему спокойству и мужеству. И все же иногда становится невыносимо. Ну, надо кончать. Обнимаю Вас, – верю в скорое наше свиданье.

Весь ноябрь прошел в сомнениях: уезжать или оставаться? Ситуация осложнялась тем, что Л. В., согласно документам, носила немецкую фамилию Брун; осенью 1941 г. это могло привлечь внимание, а в худшем случае – обернуться бедой. 21 августа появился приказ командующего Северным фронтом и начальника УНКВД № 0055/20262 «О выселении из Ленинграда и области социально опасных лиц». К числу «социально опасных» были отнесены, среди прочих, немцы и финны[34]. Началась (как и в других областях страны) массовая высылка немцев – «на спецпоселение». К 1 октября 1942 г. из Ленинграда и прилегающих к нему районов было депортировано около 60 тысяч немцев и финнов[35]; многие были репрессированы. Сохранять немецкую фамилию означало подвергать себя немалому риску. Поэтому в продовольственных карточках на жену и сына, как и в других случаях, М. К. указывал собственную фамилию. Сохранился один такой документ – пропуск Л. В. Азадовской «на право входа в убежище дома № 14 по улице Герцена», подписанный начальником Службы жилищ и убежищ Куйбышевского района Лозовской (55–100).

К тревогам и тяготам блокадной осени вскоре присоединилась еще одна: арест ближайших друзей и коллег. В первой половине октября – на волне нараставшей шпиономании – был неожиданно арестован В. М. Жирмунский, вслед за ним – Г. А. Гуковский. Оба провели в следственном изоляторе НКВД около месяца. Вскоре был арестован – также ненадолго – А. И. Никифоров. Случались, однако, и более драматические истории. В тюрьме погиб, например, историк русской литературы и поэт Б. И. Коплан (1898–1941), зять А. А. Шахматова.

Эта ситуация «на выживание», голод и холод, единоборство с бытом и боязнь за ребенка, смешиваясь с привычным для советского человека ужасом перед репрессивной машиной, подталкивали М. К. к скорейшему отъезду. Но эвакуироваться в ноябре–декабре оказалось уже не так просто, как в августе или сентябре: число желающих покинуть город возрастало, в учреждениях составлялись списки, которые вновь и вновь уточнялись; многим приходилось отстаивать свое право на эвакуацию. Возможность отъезда М. К. поначалу связывал с университетом; отдельные ученые, преподаватели филфака, покинули город еще летом или в сентябре–октябре, но основная их часть оставалась на месте вплоть до февраля 1942 г. 5 ноября 1941 г. М. К. писал матери в Иркутск:

Ты напрасно упрекаешь нас, что мы не предприняли в свое время никаких мер для отъезда. Не забудь, что Лидуська была на восьмом месяце беременности, – и рисковать в таком положении было очень опасно. Можно было бы ехать лишь в том случае, если б был прямой и надежный эшелон. Кроме того, я сравнительно поздно получил телеграмму от Иркутского университета. Начальство же нашего Института[36] чинило мне (как и всем другим в таком же положении) всяческие препятствия и возражало против индивидуального отъезда.

В конце августа уже разрешили всем ехать, куда кто хочет (так уехал С. Я. Лурье[37]), но тогда было для нас поздно, а еще позже стало поздно уже для всех.

Сейчас многие улетают путем вылета на самолете до определенной станции, а дальше поездом. По всей вероятности, в самые ближайшие дни меня вызовут в Президиум Академии наук и предложат этот способ отъезда[38].

Это, конечно, хорошо, – но тут начинается эпопея с нашим малюткой.

Нужно сознаться, мы оказались неопытными и глупыми родителями и чуть было не запустили нашего мальчика. Выяснилось, что молока у Лидуськи недостаточно, она давала ему только половину того, что ему полагалось по всяким законам питания. Мальчик страшно исхудал. <…> Сейчас он у нас на прикорме. <…>

Короче говоря, пуститься сейчас в путь – с малышом в таком состоянии, при неизвестном количестве пересадок, при неизвестном количестве дней, которые понадобятся на дорогу, при невозможности запастись на дорогу нужным количеством продуктов и почти без вещей, ибо на самолет нельзя взять более 15 кило на человека (Котька не в счет) – страшно рискованно. Самое же важное, что пришлось бы прервать Котькино лечение в самый серьезный момент и везти его в такую дорогу совершенно неокрепшим. <…>

Короче, я думаю, сейчас никак нельзя соглашаться на выезд, как бы ни хотелось мне очутиться сейчас в таких условиях, где нет ежедневных тревог, где не приходится с тревогой смотреть на солнечное или светлое лунное небо, не радоваться каждому ненастью и туману, где не нужно было бы жить с наполовину заколоченными окнами, где я мог бы нормально работать и нормально питать Лидуську. Вот если бы был прямой самолет до Иркутска или хотя бы до Новосибирска, мы ни одной минуты не задумались бы. Но, видимо, Иркутский университет бессилен сделать то, что некоторые другие родственные ему организации в других городах сумели.

Наше материальное положение сейчас несколько улучшилось: я стал получать карточку первой категории[39], так что вместе с Котькиной карточкой мы имеем на день 800 граммов хлеба. На двоих этого вполне достаточно. Жаль, что прекратилась выдача по Котькиной карточке белого хлеба, зато мы имеем сравнительно в большом количестве масло – по моей рабочей и Котиковой карточке получаем кило сливочного масла на месяц. Единственно, чего нам остро не хватает, это молока для Лидуськи и для нее же овощей. Но мясной стол для нее пока что обеспечен ежедневный. Я обедаю в Доме Ученых, и временно разрешили мне брать еще один обед на дом для Лидуськи (вообще же, как правило, теперь иждивенцев в столовой Дома ученых не кормят).

Так что, как видишь, мы живем вовсе не так плохо. Есть пока у нас в достаточном количестве и дрова.

Действительно, положение семьи в начале ноября можно было назвать терпимым (если сравнивать с другими блокадными семьями). Профессорский статус М. К. позволял ему обеспечивать питанием, хотя и недостаточно, жену и ребенка («второй обед» в Доме ученых и проч.). Однако в течение