Сады диссидентов - Джонатан Литэм

– Пожалуйста, кока-колу с ломтиком лимона.

– А пепси подойдет?

– Подойдет и пепси.

– А чего-нибудь покрепче, чтобы отметить? – вмешался тут Банкер.

– Что отметить, простите? – переспросила Роза. Неужели она сегодня в очередной раз вышла из дома, беззаботно пропустив очередную праздничную дату?

– Я только что выиграл пари! Я тут поспорил с приятелем, с мистером Ван Ранселером – вон он сидит, – что сегодня, во вторник, сюда не зайдет ни одна женщина. Ну, а раз вы принесли мне победу в этом пари, значит, мистер Ван Р. обязан угостить нас всех стаканчиком, верно? – Насколько поняла Роза, он обращался к тому, кто сидел в углу бара, – к тому, кто даже в помещении не снял темных очков. – Да, вы угадали, он слепой. Мы просто ждали, когда вы заговорите, чтобы он тоже понял, что проиграл пари. Но не волнуйтесь – у него деньжищ больше, чем у всех у нас, вместе взятых. Он даже эту, как ее… даже Ширли Темпл переплюнет. Но, раз вы к нам зашли – на компанию ведь не всегда везет, – Банкер произнес последние слова как “ведьме всегда везет”, – я просто подумал, что не погрешим против закона, если выпьем холодного пива – так сказать, в порядке дружеского спрысновения.

– Благодарю, но я не любительница пива.

– Простите за нескромный вопрос: а вы случайно не еврейка?

– Да, именно.

– Ну, тогда надо сказать правду: вы, евреи, не из тех, кто щедро тратится в барах. Не в обиду вам, конечно.

Роза на секунду задумалась.

– А это ваше наблюдение… К чему оно больше относится – к манере пить или тратить деньги?

Банкер поднял руку, будто собрался остановить поезд.

– Ну, слушайте, шотландцы – так те еще хуже!

– Меня зовут Роза.

– А меня Арчи. Да нет, вы не волнуйтесь, пейте себе преспокойно свою пепси-колу.

– А я вас знаю, Арчи. В смысле, я вас уже видела.

– Да ну? Ну и ну! А что же это я вас не признал?

– Меня бы вы не вспомнили, зато я вас запомнила. Я была на похоронах Джерома – Верзилы Каннингема. И слышала, как вы там речь произносили.

На лице Арчи по очереди появлялись удивительные гримасы, отражавшие разнообразие чувств, весьма далеких от светлых и радостных. Наблюдая за ним, Роза вспомнила, как сама была заворожена в тот день в часовне, где проходило прощание с покойником.

– Так вот почему, наверное, я угадал, что вы еврейка, – сказал Арчи даже с некоторой нежностью.

– Может быть.

– Ну, что тут сказать – без Верзилы погрузочная платформа уже не та, совсем не та, что прежде.

– А вы там бригадир, да?

– Уже тридцать шесть лет! Но теперь мне подарили золотые наручные часы. Впрочем, у меня еще есть кое-какие планы.

– И какие же у вас планы?

– Вы сейчас на них смотрите. – Он широким жестом отвел руку в сторону и как-то выразительно поглядел на Розу, словно давая ей понять, что он впустил ее в свои владения или хоромы.

– Сидеть тут со своими… – Роза подбирала слова, но забраковала и “собутыльников”, и “корешей”, понимая, что может обидеть Арчи. – Проводить здесь время с друзьями, да?

– Да вы шутите? С этими-то оболтусами? Еще чего! Нет, я покупаю это заведение – чтобы прикарманивать их денежки! Я превращу его в небольшой ресторанчик, вломлюсь в соседний магазин. В смысле, расширю помещение за счет смежного магазина.

– Ах, вот оно что! Теперь до меня дошло. – Роза снова подавила смех, хотя ее очень насмешила его неумелая галантность – будто на навозном поле расцвел нежный цветок.

– Я себе еще состояние сколочу!

Теперь, проложив себе путь к бару “У Келси”, Роза могла приходить туда когда вздумается.

Похоже, Арчи всегда неподвижно сидел на своем табурете у барной стойки, только иногда бурно возмущался тем, как все несправедливы к “Ричарду Э. Никсону”. По мнению Арчи, дискредитированный президент был последней надеждой страны. “А потом, – скорбно понизив голос, говорил Арчи, – мы все набросились на беднягу”. Если кто-нибудь из завсегдатаев бара спорил с ним (а это были люди, которые могли показаться либералами лишь по контрасту с нетерпимым Арчи), он издавал губами неприличный звук или щурился и говорил приказным тоном: “Вот пьете там – и пейте, и не мешайте мне тишину слушать”. Или: “Да брось! Некогда мне тут с тобой, как это… словами хлестаться!” А потом снова превращался в нахохленного толстяка со своим стаканом разбавленного виски в руках, каким и был минуту назад. Вот это непримиримость!

Что же – вернее, кого же – напоминало все это Розе? Несмотря на все разумные и гуманные суждения, да еще и на английский язык, выкрученный чуть ли не наизнанку? Ее же саму, прежнюю!

Наконец-то у Розы появился один из двойников – ее прежнее “я”. Все, что от нее требовалось, – это усесться на ковер-самолет, то есть на диван в затемненной комнате, – и волшебные огни телевизионной электронно-лучевой трубки переносили ее в бар “У Келси”, а потом оттуда, из бара, она попадала прямиком в бессонный, беспамятный сон. В нем-то она и обретала свободу – словно нарисованная человеческая фигура, которая тайком перешагивает через позолоченную раму, на цыпочках прокрадывается из музея на улицу и идет гулять по ближайшему парку.

Она стала – нет, пожалуй, не завсегдатаем, если судить по здешним меркам. И все же она приходила сюда день за днем, но другие едва замечали ее. Как раз такое отношение Розу вполне устраивало: именно этого ей и хотелось – находиться здесь постоянно, как муха на стене, но не привлекать к себе внимания, не играть абсолютно никакой роли. Сорок с лишним лет она прожила – то властвуя, то беснуясь, как узница, – в Саннисайд-Гарденз, на этой городской ферме, куда ее занесло случайно, лишь потому, что она искала спасения от западни в Нью-Джерси – от самой настоящей фермы, утопавшей в деревенской грязи и пыли. И вот однажды она вошла в бар “У Келси” – и обнаружила, что давно застыла в оппозиционной позе, причем поза эта была одновременно оборонительной, как у припавшего к земле борца, и надменно-фальшивой, как у оперной певицы.

Ее прежнее “я” было отброшено. Значит, теперь она наконец стала антикоммунисткой? Нет. Та писанина Кестлера – “Падший Бог” – была по-своему не менее напыщенной, чем писанина его противников. Очередная религия. Роза ни от чего не отрекалась; идеалы, на которые она опиралась всю жизнь, по-прежнему служили ей опорой, потому что в них не было идеологии как таковой, да и идеалами их можно было назвать лишь с натяжкой. Они существовали в некоем зазоре между одним человеком и другим – это, скорее, были тайные телесные силы притяжения. Силы, помогавшие заключать союзы с другими людьми, тоже терпевшими тяготы этого мира. Их можно было обрести где угодно – внезапно, без предупреждения, на каком-нибудь собрании или протестном марше. А потом искать тех же ощущений еще на сотне следующих собраний или протестных маршей – и разочароваться. Их можно было снова испытать на фабрике, изготовлявшей маринады, – в радостях самой настоящей трудовой солидарности. Или неожиданно обрести у стойки в “Уайт-Касле”, где на обед подавали вареные яйца, – в братском единении с теми, кто тоже пожертвовал своими гамбургерами, чтобы они попали в солдатские пайки. Или вот теперь, в пролетарском кабаке на Северном бульваре. Вот величайшая комедия двадцатого века: ведь коммунизма-то никогда не существовало – никогда и нигде. С чем же, спрашивается, тогда боролись?

А вот Роза, в отличие от коммунизма, существовала. Для чего же она существовала? Для того, чтобы разговаривать, читать и убеждать других. А в молодости – еще и спать с мужчинами. Теперь же, на склоне жизни, ей оставалось только разговаривать, смеяться над всякой чепухой и пить. Она больше не отказывалась, когда в баре “У Келси” ей предлагали выпить виски с содовой, и время от времени принимала такое угощение, несмотря на ужасный привкус, к которому никак не могла привыкнуть, несмотря на то, что алкоголь притуплял всегдашнюю остроту чувств и неусыпную бдительность, которыми Роза гордилась уже много лет. Неудивительно, что евреям никто не доверяет! Евреи ведь отказываются оглупляться с помощью этого приятного средства, которое размывает линии, лишает их четкости, автоматически создает небывалое человеческое единение, чуждое каким-либо капиталистическим отношениям: социалисты только мечтать о таком могут. Как же поздно Роза открыла для себя прелести опьянения! Но лучше поздно, чем никогда. Она-то, выйдя из партии, бросилась в разные гражданские учреждения, бросилась заниматься гражданскими проблемами. А нужно было вместо этого пойти в первую попавшуюся пивнушку! Нужно было взять у Мирьям косяк, когда Мирьям в первый и единственный раз предложила ей курнуть травы. С марихуаной получилось так же, как и с феминизмом: она отвергла подарок – и надежда умерла вместе с ее дочерью.

Однажды Арчи, как блестящий поэт-сюрреалист, дал название тайному состоянию Розы: “товарищество”. Он пытался подобрать подходящее название тому чувству, которое связывало его с другими здешними завсегдатаями – с теми самыми людьми, на которых он набрасывался с оскорблениями, когда не вводил их в ворчливый ступор своими диковинными высказываниями о поляках (“Люди с такими убеждениями, как у полячишек, склонны к – как бы это сказать – некоторому безволию”), об итальянцах (“Едем мы, значит, там, как селедки в бочке, в вагоне подземки, свет не горит, вентиляторы не работают, а рядом со мной стоит этот этальянец, туша в полтора центнера, и половина этого веса – чистый чеснок!”) и об эсхатологии (“У вас, у либералов, больше вариантов конца света припасено, чем у собаки блох”). Роза успела хорошо изучить полный кадровый состав завсегдатаев таверны: Хэнк Пивник вечно моргал, уставившись в какую-то невидимую даль – возможно, на пляж “Омаха”[19], преследовавший его со времен войны; Барни Хефнер (“Я не родственник Хью Хефнера[20], – сказал он, когда его знакомили с Розой, – хотя кое-какие его интересы разделяю”); Ван Ранселер, язвительный слепец; и Гарри Сноуден, всеми осаждаемый бармен, который, наперекор своим желаниям, уже готовился вступить в партнерство с Банкером. Потому что Арчи мечтал сорвать с фасада вывеску “У Келси” и окрестить таверну “У Арчи Банкера”.