Один триллион долларов - Андреас Эшбах

Джон устал и хотел только одного – чтобы его отвезли из аэропорта домой. Он не был настроен спорить.

– Вы говорите о нем так, будто он крыса какая-нибудь.

– А как бы вы назвали то, что он сделал с этой Константиной? – Маккейн стоял как скала на фоне вечерней панорамы Лондона, скрестив руки. – Марко был так любезен и разъяснил мне все обстоятельства.

– Константина Вольпе – взрослая женщина и сама отвечает за себя, – нервно возразил Джон. – А Марвин очень помог мне в один трудный момент. Я перед ним в долгу.

– Вы ему должны? А. Ну да. И когда вы с ним рассчитаетесь?

– Понятия не имею. – Об этом он не думал. Собственно, бесконечно это длиться не может, если хорошенько подумать. – Ну да. Можно сказать, теперь мы квиты.

Маккейн хрюкнул:

– Разумеется, вы полагаете, что оказали ему этой акцией услугу.

– Я вытащил его из тюрьмы.

– А потом? Как вы себе это представляете? Вы внесли за него залог, он выходит на свободу и сможет скрыться?

– Примерно так.

– Вы действительно верите, что он со своими замутненными наркотическими мозгами в состоянии обойти пограничный контроль или ускользнуть от международного розыска? Не будьте так наивны.

– В таких вещах он изощренный человек, – сердито возразил Джон.

Маккейн снова расцепил руки, побарабанил пальцами по столу Джона и сказал:

– Собственно, я хотел попросить вас только об одном, Джон: если у вас впредь появится проблема такого рода, придите с ней ко мне. Можем мы условиться об этом?

– Что вы имеете в виду под «проблемой такого рода»?

– Вы поняли, что я имею в виду. – Маккейн остановился в дверях, взявшись за ручку. – Не делайте ничего без меня. Приходите с такими вещами ко мне. Я сам о них позабочусь.

Проект фонда и премии Джон поручил менеджеру Лайонелу Хилману, человеку интриганского вида с рыжими кудрями и такого же цвета волосами, растущими из носа, от которых невозможно было отвести взгляд, разговаривая с ним.

Хилман взялся за проект со всей энергией, жил им и дышал, сросшись с ним воедино. Он предложил назвать премию Гея-премией, по имени античной богини Земли, матери неба и титанов, источнике снов, кормилице растений и детей. Джон, которому все эти значения были незнакомы, с воодушевлением согласился. Хилман составил жюри из пяти признанных биологов, экологов и природозащитников, которые происходили из разных частей света, разработал процедуру и модель фонда – по образцу Нобелевской премии, заказал художнику эскизы наградного приза, которые пока что у всех, кто их видел, вызывали почти благоговейные кивки, и, наконец, наметил рекламную кампанию, которая довела бы до сведения каждого землянина суть и значение Гея-премии еще до того, как она будет впервые вручена в сентябре 1997 года, в последнюю субботу месяца. Время – ровно за две недели до присуждения Нобелевской премии – было выбрано осознанно, равно как и место, Копенгаген, – обещая поместить премию в самую высокую сферу в сознании общественности.

Он пригласил Джона на фотосессию. Образ Матери-Земли должна была воплощать не кто-нибудь, а Патрисия де-Бирс, самая дорогая модель мира, единодушно признанная СМИ красивейшей женщиной столетия. И она была красива, боже правый, просто оглушительно красива. Джон стоял в сторонке и наблюдал, как фотограф дает указания, и эротичная богиня Земли, задрапированная каким-то прозрачным шлейфом, выгибается, вытягивается и поворачивается, и как полыхают фотовспышки. Уж если такое не подвигнет людей позаботиться о природе, то он и не знал, что еще.

– Перерыв, – объявил фотограф. Он дал своей помощнице несколько указаний, касающихся установки кулис, и, уходя, обнаружил Джона.

– А, мистер Фонтанелли. – Он подошел, пожал ему руку – худощавый человек с уже заметной возрастной пигментацией на лице. – Кэртис. Говард Кэртис. Лайонел мне намекал, что вы можете заглянуть сюда. Добро пожаловать. Как вам нравится?

Джон кивнул. Да, он впечатлен.

– Классная женщина, а? Абсолютно профессиональная, знает, что и как действует, полностью владеет собой. Настоящая профи, правда.

Джон смотрел мимо него на кулисы. Патрисия де-Бирс сидела на табурете с прямой спиной, откинув покрывало, а толстенькая визажистка припудривала ее бюст. Эта картинка сильно затрудняла ему восприятие слов фотографа.

– Знаете что?.. – Человек, о котором Хилман отзывался как о лучшем в мире фотографе, отступил на шаг и разглядывал Джона, прищурив глаза. – Один вопрос, мистер Фонтанелли – не могли бы мы кое-что попробовать?

– Только не говорите, что хотите меня сфотографировать.

– Всенепременно.

– Нет.

– Я не приму никаких «нет», мистер Фонтанелли.

– Ни в коем случае.

– Ради вашего фонда.

– Именно поэтому. Я не хочу делать премию смехотворной еще до того, как ее будут вручать в первый раз.

Кэртис с бездонно-глубоким вздохом отступил еще на шаг и ожесточенно тер подбородок, не сводя с Джона глаз.

– Одно предложение, – сказал он.

– Нет, – ответил Джон и уже собирался просто уйти.

– Я сниму вас вместе с мисс де-Бирс и призом. А решать вы будете потом, с готовыми снимками. Прошу вас. – Кэртис поднял руку, прежде чем Джон успел возразить. – Ради меня. Реноме фотографа меня обязывает.

– А с готовыми снимками вы будете меня обрабатывать до тех пор, пока я не соглашусь.

– Честное слово, нет. Могу дать расписку или при свидетелях, как вам будет угодно. Если вы скажете «нет», это будет последнее слово. – Кэртис лукаво улыбнулся: – Но вы не скажете «нет».

Через несколько дней после фотосессии – он протягивал богине Земли приз, так сказать, в надежные руки, стараясь при этом не пялиться на ее грудь, а вокруг без конца все вспыхивало и щелкало, – за завтраком он увидел газету, развернутую так, что сообщение, напечатанное на одной из последних страниц, было на виду. Кто-то даже подчеркнул его красным, Джон понятия не имел, кто. «Обвинение американской рок-звезды в торговле наркотиками оказалось безосновательными», – гласил заголовок. В тексте говорилось, что обвинения с Марвина сняты: подозрения не подтвердились.

– Не будьте наивны, Джон, – сказал Маккейн, когда Джон заявился к нему в кабинет и победно предъявил публикацию. – Ваш друг виновен, как Иуда. Мне пришлось дать взятки пятерым полицейским чинам и двум судьям, чтобы дело было улажено.

Джон посмотрел на него сокрушенно.

– Взятки? Да вы что!

– Я же сказал, что позабочусь об этом, так?

– Да, но взятки?.. – Джон казался себе ужасно провинциальным.

Маккейн терпеливо сложил ладони.

– Джон, ведь вы же не думаете, что мы смогли бы предотвратить появление заголовка вроде «Богатейший человек мира выкупает на свободу наркодилера»? Никакими деньгами мира. И как бы вам это понравилось?

– Не знаю. Но то, что теперь мы подкупаем людей, как какие-нибудь мафиози, мне совсем не нравится.

– Этого от вас никто и не требует. – Маккейн испытующе смотрел ему в глаза с такой интенсивностью, что Джон вздрогнул. В кабинете воцарилась тишина, будто ангел пролетел. – Совершенно нормально, что вам это не нравится, – сказал, наконец, Маккейн. Он говорил так тихо, будто ангел все еще сидел в углу комнаты. – Мне это тоже не нравится. Но если надо, я буду давать взятки, буду врать на чем свет стоит, если это понадобится для исполнения пророчества. Вы можете это понять? Я посвятил этой миссии всю мою жизнь. Я бы душу за это продал, Джон. Я вполне серьезно. Мою душу.

Джон смотрел сверху вниз, как он сидит за своим письменным столом с телефонами и компьютерными экранами, в костюме, который был сшит для того, чтобы излучать значительность и силу. Но все, что в этот момент излучал Маккейн, было самоотречение, превышающее все человеческие меры. Он выглядел скорее как монах, исступленный в вере, чем как акула бизнеса.

Джон кашлянул, сминая газету.

– Да, – сказал он, и этот ответ показался ему убогим. Но все, что он смог сказать в довершение, было: – Спасибо. – И он вышел, избегая взгляда Маккейна.

Малькольм Маккейн действительно видел себя чем-то вроде монаха. Однако вечером этого дня, который, как всегда, до последней минуты был заполнен неустанной работой и решениями, которые приводили в движение тысячи людей и миллионы долларов, он почувствовал, что настало время сделать исключение.

Он выгнулся, потянулся, бросил взгляд на настенные часы, которые показывали время в основных городах мира. Потом взгромоздил папки с текущими документами поверх других стопок на его всегда перегруженном письменном столе, нырнул в пиджак, вынул кассеты из нескольких диктофонов и, уходя, погасил в кабинете свет.

Все секретарши давно ушли. Он распределил надиктованное по их столам и прошел к лифту, который доставил его прямо в подземный гараж.