Догра Магра - Кюсаку Юмэно

обожжено, брови разодраны, бельмо на глазу, а губы неодинаковы. Показался он мне жутким демоном! Да вдобавок он пьян был — по комнате всей от него разносилась саке вонь. Тут мне сделалось страшно так, что я затрепетала. Но скрыла я чувства свои и с душой, полной страха, подливала саке ему в чарку. Вдруг он схватил меня за руку. Я же невольно отдернулась, и саке пролилось на колени ему. Пришел он тогда в буйство хмельное, и когда кормилица моя попыталась его утихомирить, зарубил несчастную на месте! Завидя это, я тут же пустилась в бегство, и вот я здесь. Не в силах от мыслей избавиться мрачных о бесконечных несчастьях и бедах моих, решила покончить уж разом, но вы меня удержали. Неужто мне лучше монахиней сделаться или в паломничество пуститься? И хотя вижу вас я впервые, но молю, проявите милость и поведайте, что же мне делать.

И девушка распростерлась перед ним на песке.

Выслушав ее и некоторое время поразмыслив, Котэй взял девушку за руку и сказал ей: «Не плачь и не печалься, знаю я, как поступить нужно. Но для начала покажи-ка мне свиток, чтобы мог я осмыслить причины и следствия».

Но не успел Котэй взять Муцуми-дзё за руку, как из тени сосен явился жуткий воин! Половина лица его была страшной, словно у демона. Не проронив ни слова, ударил он Котэя мечом. Котэй же, благодаря искусству, обретенному в монастыре, сумел ловко увернуться, и удар пришелся по воздуху. Внезапно Котэй издал такой крик, что воин с обнаженным клинком зашатался, сделал несколько нетвердых шагов и рухнул под светом луны с края обрыва в безбрежное море да так и канул в брызгах пены.

В сопровождении Муцуми-дзё пришел Котэй к дому Курэ. Вместе со слугами положил он во гроб тело кормилицы, прочитал над ней поминальные сутры и строго запретил рассказывать кому-нибудь о случившемся. Затем направился он в домашнюю молельню и, отослав других людей, снял статую бодхисаттвы Мироку. Почтительно достал Котэй хранившийся в ней свиток и принялся рассматривать рисунок, что любого поверг бы в ужас. Изображалось там тело умершей красавицы, сплошь покрытое гноем. И чтобы умилостивить злого духа, уселся Котэй перед статуей Будды и медитировал больше десяти дней. А в последний день одиннадцатой луны второго года Эмпо вдруг открыл глаза он и произнес следующее: «Лишь повторение священного имени Будды развеет заблуждение непросвещенного… Наму Амида буцу. Наму Амида буцу. Наму Амида буцу. Наму Амида буцу». Громко повторив это троекратно, бросил он свиток в горевший рядом огонь, и тот развеялся дымом.

Поднялся Котэй безмятежно, созвал всех слуг и объявил: «Силой вероучения Будды избавил я род Курэ от злосчастной судьбы. Поместив этот пепел в статую Будды и отслужив службу по десяти тысячам духов в трех мирах, делаюсь я отныне мирянином и вхожу в эту семью, ибо желаю избавить вас навеки от проклятия. Пусть тот, кто хочет что-то сказать, теперь говорит!»

Но молчали все, опасаясь мести старших дома Кумои. Котэй понял это, щедро наградил всех слуг и отпустил их на волю. Затем запечатал он дом, амбары и житницы и написал на дверях большими буквами: «Отдать властям. Цуботаро Курэ». Нагрузил Котэй четыре вьюка с золотом, серебром, каллиграфией и картинами на четырех лошадей, управление которыми поручил четырем крепким и храбрым слугам. Сам же взвалил на спину статую Мироку и, положив описание рода Курэ за пазуху, взял Муцуми-дзё за руку. Не успело солнце взойти, как покинули Хамадзаки они и направились на восток.

Был первый день двенадцатой луны второго года Эмпо. Шли они пять ри вдоль изрезанной береговой линии дорогой столь живописной, как длинная серебряная ширма, вроде тех, что рисовал Котэй, и красота эта будто бы благословляла их союз с Муцуми-дзё.

Так прошагали они еще один ри, и когда на востоке уже стало алеть, за спинами их вдруг послышались голоса громкие. Обернулся Котэй, гадая, что ж происходит, как вдруг окружили их два-три десятка стражей с мечами. А среди воинов возвышался не кто иной, как сам Кумои Кидзабуро с половиной лица, как у демона, с белой повязкой на лбу, в облегченном доспехе, походной накидке, в хакама и с мечом нагината в руке. Он сорвался с обрыва в море и восстал потом из пучины!

Вот остановился Кидзабуро перед Котэем и принялся громко браниться: «Ах ты паршивый монах! Прежде я думал, что ты тайный наблюдатель мэцукэ от двора сёгуна, и потому лишь меча не выхватил. Но получил я приказ от князя даймё и все разузнал о тебе! Художником ты притворился, чтобы выяснить втайне, где находится княжеский замок и какие земли его окружают. Путешествуешь ты по провинциям под видом монаха, а теперь решил обмануть честный род, чтоб завладеть деньгами его! Соблазнишь невинную девушку да и будешь таков! Наглый бродяга ты и прохиндей, вот что узнал я! Ни в небе, ни под землей ты не скроешься от меня! Эй, слуги! Схватите этого бродягу-преступника Цуботаро, что пытается ограбить наши земли! Задержите этого лжемонаха, малодушного труса, что соблазняет наших женщин! Ату его! Не жалейте!»

Так уж тут ринулись на Котэя слуги, что снег из-под их ног полетел во все стороны. С одной стороны от Котэя были крутые горы, устремляющиеся в небо, с другой — обрыв в море, а позади — хрупкая женщина и слуги, которые вели лошадей. Спрашивается, куда же отступать тут?! Но Котэй не смутился ничуть и виду не подал. Сняв со спины статую, отдал Котэй ее слугам да, стряхнув снег со шляпы, вручил ее Муцуми-дзё. Затем крепко взялся за посох, поправил одежду и, перебирая четки, неспешно выступил вперед, вызвал чем смущенье в рядах неприятеля, что готов был уже схватить его.

Тут Котэй с поклоном откашлялся и сказал улыбаясь: «Благодарен я вам за дальний путь, что проделали вы! Как же много людей собралось, чтобы встретить меня, прохиндея бесстыжего! Теперь ясно мне, как дела у вас в княжестве делаются. Но раз уж так потрудились вы, не окажете ли услугу? Не проводите ли нас до княжества Тикудзэн? Ну а если попытаетесь воспрепятствовать мне, не обойдется без распри на земле вашей, из которой не выйти живыми вам. Ну что скажете, господа?»

Слова Котэя ошеломили всех, но Кидзабуро побагровел от злобы и проревел: «Что за чушь доносится из уст твоих?! Тогда я был пьян и лишь по оплошности не прирезал тебя! Но теперь-то за мной не заржавеет! Изрублю тебя на