Сыновний бунт - Семен Бабаевский

VIII

Во время семейного завтрака всем было весело. Груня, угощая зятя сметаной и разговаривая с ним, окончательно успокоилась. Но как только вышли из-за стола, Настенька сразу же начал собирать свои вещи. В чемодан, застеленншй бу магой, положила три платья, две юбки и два кофточки. Одну кофточку, серенькую, под цвет перепелиного крыла, с короткими, на резинках, пышными рукавами, в которой Настенька первый раз танцевала с Иваном, нарочно подержала в руках, чтобы увидел Иван. Он увидел и улыбкой сказал: «Да, да, очень памятная кофточка, мы ее никогда не забудем…» Положила в чемодан две пары завёрнутых в газету туфель, изрядно побитых на танцах, халат с частыми желтыми, как пятаки, пуговицами, круглое, в металлической оправе зеркало, полотенце, какие-то потрепанные книги, толстую, в коленкоровом переплете тетрадь. Несмотря на то, что холода в Журавлях ожидались не скоро, Настенька не забыла взять свое теплое пальто, завернутое в марлю и висевшее в кла довке.

Пока дочь, не взглянув на мать и на отца, на спеша занималась сборами, Груня, бледнея и злясь, стояла, точно оцепенев. То, что дочь так спокойно занималась сборами, бесило ее. Она хотела крикнуть, а голоса не было. Понимая, что Настенька так старательно укладывает в чемодан свои вещички не для того, чтобы потом сказать: «Мамо, это я нарочно, и никуда я не пойду», — а для того, чтобы уйти к Ивану и никогда уже домой не вернуться, Груня с тревогой поглядывала на мужа. Хотела поймать его взгляд и хотя бы глазами спросить у него, что все это означает и почему отец сидит, курит и будто ничего не замечает. И не могла: пропал голос… Яков же Матвеевич, сидя на лавке, низко опустил, голову и курил. Краем глаза видел чемодан и проворные Настень-кины руки и молчал. А что тут скажешь? Жена уходит к мужу — не она первая и не она последняя… И вот Настенька уже порывисто обняла отца, поцеловала в щеку, затем так же быстро обняла окаменевшую мать. Еот и Иван, смущенно улыбаясь, сперва пожал руку тестю, затем теще, а в комнате стало так тихо, будто ничего здесь не происходило. Когда же Иван унес чемодан, а рядом с ним, взяв его под руку и в другой руке неся белевшее марлей пальто, зашагала Настенька, Груня вдруг застонала, как от боли, всплеснула руками и глухим, охрипшим голосом сказала:

— Ох, Яков! Да что же это такое, Яков?

— Молодых скворцов видала, как они, стервецы, оперившись, выпархивают из скворешни? — спросил Яков Матвеевич, не расправляя спину. — А теперь погляди, полюбуйся на свою молоденькую скворчиху, как она выпорхнула и улетела…

— Что мелешь, Яков? То скворцы, птица, а это наша дочка!

— Все одно… Не вижу разницы, — все так же не глядя на жену, отвечал Яков Матвеевич. — Из дочки получилась любимая жена… Вот и всё!

— Да какая же она ему жена? — не унималась Груня. — Невенчанная, нерасписанная?

— А ее ни венчания, ни росписи не волнуют…

— Да ты что, Яков, смеешься? Так, без всего, не по-людски и будет жить? Да какое же это, в чертях собачьих, замужество?!

— Чего крик подняла? — Яков Матвеевич выпрямился, встал. — И почему у меня спрашиваешь? У неё и спроси… Твоя дочь!

— Поговорил бы ты с нею, Яша… — со слезами на глазах сказала Груня. — Вышиби из ее дурной головы сумасбродство!

— Это я тебе поручаю.

— У меня с нею будет разговор короткий! — Груня погрозила сильными кулаками в окно. — Ох, будет разговор! Она дождется, скворчиха! Она допрыгается, попрыгунья! И ежели ты, Яков, так сразу оплошал и сдался, то меня она не сломит! Нет, не на ту нарвалась! У нее характерец, а у меня еще похлестче! Эту ее собачью свадьбу я быстро разгоню и поломаю… Подумать только; жить незаконной женой! Вот тебе, Яков, твое воспитание! Вот тебе результат, что ты не дозволил ее окрестить… Яшу окрестила, вот и парень растет как парень… А эта некрещёная… Набрала в голову разных глупостев, а родителям от этого одно страдание да мучение!..

— Ну, погоди, не горячись! — Яков Матвеевич успокаивал разгневанную жену, понимая, что если Груня поднимет шум-крик, то его услышат во всем селе. — Не кричи и не вспыхивай, спичка! Подумаем, разберёмся…

— О чем еще думать, что еще разбирать?! Зараз же иди и приведи ее в дом!

— Ну, хорошо, пойду, пойду, — согласился Яков Матвеевич. — Но успокойся и помолчи!

— Когда пойдешь? — Голос у Груни строгий, взгляд заплаканных глаз властный, решительный. — Зараз же иди!

— Ну, чего расходилась?.. Шаль, что нету Ивана Лукича. Мы быстро бы их образумили. Но ничего, я и один управлюсь. Вот пойду к Ивану, погляжу его чертежи и заодно с дочкой потолкую… Будь спокойна, непременно уговорю, и завтра они распишутся!

Нетрудно было понять, что обещания Якова Матвеевича «непременно уговорю» остались пустым звуком. Его разговор с дочерью в присутствии Ивана ни к чему не привел и ничего не изменил. О том же, чтобы увести Настеньку домой, нечего и думать. Настенька была спокойна, вежлива, но говорила с отцом так смело, что Яков Матве-звич, слушая ее, разводил руками и удивлялся: до чего же мы, оказывается, не знаем своих детей! Эткуда, скажи, у этой развеселой девушки появилась и эта смелость и эти прямые слова?

— Батя! Хороший мой батя! — Глаза у Настеньки тревожно блестели. — Кому-кому, а тебе стыдно не понимать меня и Ванюшу.

— Почему стыдно, дочка?

— Ведь ты парторг! Сколько раз на собраниях призывал людей строить коммунизм! Призывал, а?

— Ну, было, было… Так что?

— А сколько раз говорил людям, чтобы они трудились и перевыполняли планы! Было это?

— А как же! — Яков Матвеевич смотрел на взволнованную дочь и улыбался. — Труд, дочка… Я сам на практике знаю, что такое труд… Вот и людям говорил и буду говорить…

— В душу им загляни, батя, — смело отвечала Настенька. — Не заглянул… Или не успел, или не посмел, а может, и побоялся… Вот и нас с Ванюшей испугался. Мать испугалась — это понятно… А ты чего нас боишься? Мы с Ванюшей строим не только новую жизнь, а и новую семью, какой, может, еще не было, но непременно будет, такую семью, где одна лишь любовь будет служить документом и супружеской верности и супружеской честности… Что ж в этом плохого, батя? И разве мы виноваты, что и любовь наша и наши желания стоит выше того, к чему люди привыкли? Ваня! Скажи отцу! Может, хоть тебя он поймет, Ваня!

— Не трудись, Ваня, не надо разъяснений, — сказал Яков Матвеевич. — Оказывается, Настенька, ты не такая глупенькая, какой мы с матерью тебя считали. И то, что зараз мне сказала, я понимаю, не маленький… Верю, в будущем семьи станут жить не так, как живем мы, и не так, как живут Маруся и Егор Подставкины. Но то все в будущем… А зараз что скажут люди? Мать твоя убивается горем, извелась, несчастная… Хоть ее, дочка, пожалей… Все молодожены идут в загс. Такой установлен порядок… Что тут плохого?

— А мы не пойдем! — сказала Настенька. — Надо же кому-то начинать… Вот мы и будем первыми.

Яков Матвеевич не стал спорить и ушел домой ни с чем. Дорогой думал о Настеньке. Не верилось, что это его дочь так смело говорила с ним. «Рядом жила, а не видел, не замечал, — Думал он. — А Иван приметил, Иван разглядел…» Дома рассказал жене о своих неудачных переговорах с дочкой. Груня расходилась пуще прежнего.

— Вот я ей покажу, что оно такое, коммунизм и новая жизнь! — кричала Груня, грозясь кулаками. — У меня она еще узнает, что оно такое, новая семья, паскудница!

Не зная, какую бы кару придумать непокорной дочери, Груня решила спрятать Настеньку, посадив ее под замок в чулан. Мать была уверена, что такая крайняя мера непременно сломит Настенькино упорство. Но как заманить строптивую дочку в западню? Насильно ее туда не втиснешь. И надо это сделать в тот момент, когда дома не будет мужа.

Как только Груня подумала об этом, так сразу же подвернулся удобный случай, и заманить Настеньку в западню оказалось нетрудным делом… Как на грех, именно в тот день, когда Яков Матвеевич рано утром ушел в правление, а Груня управлялась по хозяйству, в книгинском доме не нашлось соли. Настенька поставила в кастрюльке варить картошку. Можно было попросить соли у соседей. Но Настенька, желая повидаться с расстроенной родительницей, взяла чашку и пошла к матери. Не знала Настенька, сколько стоило матери душевных усилий, чтобы показать, что ничего плохого она против дочери не замышляет, а приход ее даже радует и она готова дать ей соли хоть целый пуд. Насильно улыбаясь, Груня сказала, что соль в чулане. Взяла ключ, открыла тяжелую, из дуба дверь и вошла в тесное и мрачное, с одним оконцем помещение. И когда Настенька с чашкой в руках, ничего не подозревая, переступила высокий порог, Груня с проворством дикой кошки выскочила из чулана, с силой захлопнула дверь, накинула железную петлю и ловко прихватила ее замком.

Оказавшись в западне и еще толком не соображая, как все это могло случиться, но сознавая, что попала в чулан не случайно, Настенька опустилась на мягкий мешок, набитый шерстью, и осмотрелась. В чулане было сумрачно и душно. Из оконца сквозь мутное, старательно затканное паутиной стекло сочился свет… Из-за дверей послышался самодовольный, с нотками злорадства голос матери: