Сыновний бунт - Семен Бабаевский

Желая показать, как сильно обрадовал его приход Ивана и Настеньки, Яков Матвеевич обнял дочь и даже рассмеялся, но смех вышел скучный и нарочитый… Ему не смеяться хотелось, а подойти к Ивану и сказать: «Ваня, хороший ты мой! Как же так, Иван, могло случиться? Знаю, дочка моя с причудами, и всякой житейской серьезности у нее маловато, но могли бы вы вдвоем сообразить, что к чему, и не совершать ту глупость. Или вы всерьез поженились? Тогда надо было, чин по чину, расписаться, справить свадьбу, а не прятаться, как воришки, от людей!..» Думая так и зная, что от этого разговора ему все одно не уйти, Яков Матвеевич пожал руку Ивану и, мысленно называя своим зятем, спросил: — Ну, как диплом, Иван? Есть успехи? Вопрос Якова Матвеевича показался ненужным и смешным. Иван понимал, что этому седому, доброму, рассудительному мужчине, которого теперь он мог бы называть не только парторгом, а и тестем, хотелось спросить как раз о том, что случилось в эту ночь там, в комнате с закрытыми ставнями. И поэтому слова: «Ну, как диплом, Иван? Есть успехи?» — для себя Иван перевел так: «Ну, как твоя любовь, Иван? Есть успех?» И за сказанными словами стояли слова несказан- ные: «По всему видно, успех есть, ежели дочка моя позабыла дорогу в родной дом… Только как же это вы так? И в загс не пошли, и свадьбу не сыграли, даже родителям ничего не сказали? Не порядок, дети, непорядок…»

Иван сознавал, что о дипломе говорить тут не время, что нужно взять взволнованную Настеньку за руку, подойти с нею к родителям и сказать:

«Что случилось, то случилось, и вины нашей тут нету. Мы давно любим друг друга, а в эту ночь стали мужем ийеной. А о дипломе моем не спрашивайте… Вот он, мой диплом, — Настенька! Мамо и батя, не осуждайте нас. Мы почти всю ночку провели на островке — такая ночка случается один раз в жизни, и нельзя ее прозевать…» И не сказал и не взял Настеньку за руку. Тоже неестественно улыбаясь, Иван искоса взглянул на бледневшую и красневшую Настеньку и сказал:

— Яков Матвеевич, что-то не поддается мне диплом.

«Зато дочка моя быстро поддалась, — зло подумала Груня, стоя у окна со скрещенными на груди сильными руками. — Так поддалась, что всякий стыд потеряла… Сманил девчушку своими чертежами, обольстил… И времечко выбрал подходящее — в доме ни души. Василиса в Сухой Буйволе, а Иван Лукич в Москве».

— Почему же не поддается? — спросил Яков Матвеевич, думая о том, что, как на грех, нет дома Ивана Лукича и не с кем посоветоваться.

— Причин много. Не знаю, как быть с хуторами, — это первое. Второе — какой выбрать тип жилого дома, чтобы он пришелся по душе колхозникам. Третья причина — неопределенность моего положения. Если бы мне сказали: делай проект новых Журавлей, он будет принят, и по нему начнется строительство… Я же готовлю не проект, а свой диплом, и что будет, не знаю. Отец уехал в Москву и тоже ничего не сказал…

«Ты не знаешь, что будет, а разве мы знаем, что будет? — печалилась о своем Груня. — Наше положение тоже неопределенное, а ты пришел, привел дочку и вместо того, чтобы говорить, что будете делать дальше, сидишь и лясы точишь, умник какой…»

— Так что чертежи я пока оставил и занялся макетом… Вот Настенька мне помогает…

«Хорошую нашел помощницу! — Груня сердито посмотрела на вспыхнувшую дочь. — Даже на кровать полезла, настоящая помощница… Это же какой срам!. Люди узнают… Люди-то что скажут… Поживешь тут, поиграешься с этой куколкой и улетишь. Эх, моя бы власть, взяла бы плетку да захлестала по мягкому месту и тебя и твою помощницу..»

«Мать опять взбеленилась, — думала Настенька, опустив голову и глядя на свои исцарапанные шишигам ноги. — И для чего Ваня завел этот разговор? Ни чертежи его, ни макет никому зараз не нужны… У матери свое на уме, а отец тоже из гриличия спрашивает, как да что… Ему тоже вольно…»

А Иван продолжал голосом спокойным, ласко-ым:

— Зашли бы посмотреть, Яков Матвеевич…

— Что ж, зайти-то нетрудно… Ваня, может, соберем партком да потолкуем?

— Партком собирать рано…

— Да ты что, Яков! В игрушки играешься? — страшным голосом крикнула Груня. — Зайти да обсудить! Партком собрать! Свое, семейное горе нам надобно обсуждать! — Она решительно подошла к мужу и стала лицом к дочери, а спиной к Ивану. — Сидите тут, как дети малые, и черт знает о чем толкуете! У нас своя балачка! И такая балачка, что хуже болячки! — Повернулась к Ивану. — Ну, чего умолк, чертежник? Говори отцу и матери, что у вас было?

— Мамо! И что вы такое говорите?

— Что — мамо? — повернулась к дочери. — Ты что, помощница, думаешь отмолчаться? Ишь как полыхаешь, знать, за ночь не всю еще совесть растеряла…

Мысленно Иван соглашался с Груней. Мать была права. Не о чертежах и не о макете надобно говорить, а о том, что для всех в этом доме было самым больным и важным. И Иван резко встал. Длинными растопыренными пальцами, как граблями, поправил растрепанный белесый чуб, думая о том, что бы такое хорошее сказать, чтобы Груня успокоилась. И ничего утешительного придумать не мог. Стоять же молча было неловко, и он сказал:

— Мамаша!.. Простите… Аграфена Степановна, можно мне называть вас мамашей?

— Можно или не можно, тебе, сынок, теперь виднее…

И Груня улыбнулась. Злые, с высохшими слезами ее глаза повеселели, и тут все поняли, что одним словом «мамаша» Иван сумел обласкать и смягчить ее изболевшееся сердце. Все обрадовались, а Иван говорил:.

— Мамаша! Я только хотел… Да что тут! — Он махнул рукой. — Настенька! Стань со мной рядом!

Иван, волнуясь, обнял Настеньку и сбивчиво начал говорить о том, что Настенька — его жена, что любят они друг друга так, что выразить словами это невозможно, и что с этого дня всю свою жизнь, с ее горестями и радостями, они будут делить пополам. Груня не слушала Ивана и причитала:

— Ой, доченька-а! Ой, дитятко мое, когда ты успела вырасти-и-и… Ой, на кого же меня покидаешь… горюшко мое сладко-о-е?..

— Ну, что, Груня, заголосила, будто покойник в доме? — Яков Матвеевич подошел к жене. — Ну, хватит! И к чему тут слезы, не пойму… Что ты за женщина, Груня? Завсегда в том месте, где надобно радоваться, плачешь, а где надобно плакать, смеешься… Давай поблагословим детей да вместе с ними и порадуемся их счастью. — Привлек к себе плакавшую жену. — Ну, не надо!

Пойди с Настенькой на кухню и приготовь завтрак. Сядем по-семейному за стол, выпьем по рюмке ради такого случая… Ну, вытри слезы и иди, иди… Настенька, подсоби матери.

Женщины ушли, а мужчины разом вынули папиросы, закурили и молча посмотрели в окно. Был виден кусок Егорлыка, жаркий блеск воды, козырек кручи. Яков Матвеевич и Иван смотрели на реку так сосредоточенно, точно могли увидеть там что-то, что позволит им начать разговор.

— Ваня, — сказал Яков Матвеевич, любуясь блеском солнца на воде, — когда же пойдете в загс?

— Я готов хоть сегодня.

— А кто не готов?

— Настенька…

— Почему она не готова?

— Вообще-то готова… но не желает регистри-роваться.

Яков Матвеевич рассмеялся и не знал, что ответить.

— Или я ослышался?.. Ты сказал: не желает?

— Да… Стыдно, говорит, давать подписку о любви…

— Глупость… И дурость…

— Не глупость, Яков Матвеевич, а убеждение.

— Но ты-то пробовал ее разубедить?

— Пробовал… И слушать не желает!

— Узнаю, доченьку! Эко, додумалась! — Яков Матвеевич смотрел на козырьком висевший над водой берег, и ему казалось, что этот кусок красной земли вот-вот отвалится и с грохотом полетит в воду. — И ты с этой ее убежденностью согласился, Иван?

— А что мне оставалось? — Иван развел руками. — Выходит, Настенька умнее меня… На- стоящая любовь действительно в расписке не нуждается.

— Как это так — умнее? Какой же это ум? — Яков Матвеевич помолчал, не переставая смотреть на глиняный козырек, который готов был упасть. — Это, Ваня, не ум, а баловство… Ну, хо-рошо, допустим, что и без подписей жить вы бу-дете душа в душу — согласен, это может быть. Но ты сказал бы ей, что у вас появятся детки… Чьи они будут по закону?

— О детях мы еще не подумали, — сознался! Иван, краснея.

— Зря, зря… Без детей какая любовь. — Яков Матвеевич обнял приунывшего Ивана. — Вот что, Ваня… Об этом матери пока не говори, так лучше… А с Настенькой я сам потолкую… Хорошо. Иван улыбнулся.

VIII

Во время семейного завтрака всем было весело. Груня, угощая зятя сметаной и разговаривая с ним, окончательно успокоилась. Но как только вышли из-за стола, Настенька сразу же начал собирать свои вещи. В чемодан, застеленншй бу магой, положила три платья, две юбки и два кофточки. Одну кофточку, серенькую, под цвет перепелиного крыла, с короткими, на резинках, пышными рукавами, в которой Настенька первый раз танцевала с Иваном, нарочно подержала в руках, чтобы увидел Иван. Он увидел и улыбкой сказал: «Да, да, очень памятная кофточка, мы ее никогда не забудем…» Положила в чемодан две пары завёрнутых в газету туфель, изрядно побитых на танцах, халат с частыми желтыми, как пятаки, пуговицами, круглое, в металлической оправе зеркало, полотенце, какие-то потрепанные книги, толстую, в коленкоровом переплете тетрадь. Несмотря на то, что холода в Журавлях ожидались не скоро, Настенька не забыла взять свое теплое пальто, завернутое в марлю и висевшее в кла довке.