Казанова - Ален Бюизин

«Моя жизнь сплошная мука. / Какая метафизическая сущность запрещает мне убить себя? Природа. / Какова другая сущность, приказывающая мне избавиться от груза жизни, радости которой я могу испытывать не вполне, тогда как выношу на себе все ее страдания в полной мере? Разум. / Природа труслива, ее закон состоит в самосохранении, и она требует от меня пожертвовать всем, лишь бы жить. Но разум является той способностью, что приказывает мне попрать ногами инстинкт и учит выбирать лучшее, тщательно взвесив все аргументы. Разум доказывает мне, что я являюсь человеком лишь при условии, что заставляю природу замолчать каждый раз, когда она противится действию, которое одним ударом избавит меня ото всех моих бед. / Разум убеждает меня, что власть убить себя – привилегия, дарованная мне Богом, чтобы позволить понять, что я выше всех остальных живых тварей, созданных Им на этой земле, ибо ни одна тварь не убивает себя, за исключением скорпиона, который отравляет себя собственным ядом, убедившись, что не сможет выбраться из окружающего его огня и не обжечься. Это существо более боится огня, нежели смерти. / Разум властно повелевает мне убить себя… Аминь!»

Разумеется, он этого не сделал. Тем не менее, подобное «завещание», написанное под воздействием огорчения, показывает, до какой степени ему неуютно в Дуксе.

По счастью, нежная переписка озарит собой последние годы Казановы и отвлечет от неприятностей его положения и незавидности его окружения. Можно себе представить, как он был доволен, получив в начале февраля 1797 года письмо от почитательницы:

«Вам покажется необыкновенным, даже дерзким с моей стороны написать Вам эти строки, более того, предложить регулярную переписку; если сей поступок непоследователен, если он Вам досаден, вините в нем порывы несчастного сердца, которое считает, что вправе рассчитывать на Вашу дружбу. Вы были другом моего почтенного отца (судя по тому, что мне пишет Эрнест), соблаговолите наделить этим титулом и сироту, которую несчастная судьба заставила пережить своих достойных родителей. Ваши заслуги, возраст, опыт внушают мне величайшее почтение, не смею сказать нежность, ибо друг моего отца не может быть мне безразличен. Я завидую моему брату, имеющему счастье наслаждаться Вашим обществом, но поскольку я этого счастия лишена, то могу восполнить эту потерю, лишь переписываясь с Вами; вот почему я тешу себя надеждой, что Вы не обидитесь на мою вольность и будете иметь снисходительность к моему дурному стилю и почерку. Да, Вы, конечно, извините мою откровенность, ведь я уверена, что Вы сама доброта, ибо разве можно жить в окружении самого любезного из людей – Вальдштейна – и не быть снисходительным? Если Вы хотите вообразить себе идеал особы, которая Вам пишет, взгляните на моего брата: я совершенно на него похожа, хотя, признаюсь, более дурна собой, и частью обладаю его добрыми качествами; хотя скажу Вам честно, я крайне легкомысленна, что заставляет меня совершать сотню ошибок в день, за которые я живо укоряю себя каждый вечер. / Вот Вам точный портрет моего характера, будьте же снисходительны, сударь, ибо со мной это необходимо»[104].

Кто же была эта Сесиль Роггендорф, приславшая ему такое письмо? Ей был двадцать один год, она дочь графа Эрнеста фон Роггендорфа, малопочтенного человека, совершенно не интересовавшегося этим ребенком, прижитым с любовницей Вильгельминой Фредеричи, на которой он женился после смерти своей первой жены. Сам он умер в 1790 году, когда его дочери было всего пятнадцать, оставив ей на все про все семьдесят четыре цехина и старую одежду. Бедная Сесиль влачила жалкое существование. Она почти не могла рассчитывать на помощь своего брата, хорошего солдата, но пьяницу, забияку и вечного должника, перебивавшегося с пятое на десятое в Дуксе в качестве гостя графа Вальдштейна. Она отчаянно искала, кому бы довериться, моральную поддержку, покровителя. Потеряв жениха, она через три месяца после того отправила свое первое письмо – настоящий призыв о помощи – Казанове, который, как она думала, был другом ее отца. Наверное, она не знала ничего о его бурном прошлом. Хотя… Однажды она напишет, что, по ее мнению, «самый порочный человек» стоит больше человека заурядного, то есть такого, кто не только не отличается какими-либо добродетелями, но к тому же и «не ведает ни славы, ни честолюбия, ни величия».

Самое удивительное то, что Казанова, поспешив ответить на первое письмо Сесиль, над которым пролил слезы, быстро и искренне согласился играть для несчастной одинокой девушки роль советчика, воспитателя, наставника и даже тайного благодетеля, поскольку он сумеет избавить ее от материальных забот, пристроив компаньонкой к дочерям герцога Курляндского. Переписка прекратится лишь в апреле 1798 года, за два месяца до смерти Казановы. Сесиль подписывалась сначала «Сесиль, графиня Роггендорф», потом «Сесиль», наконец, «Зиновия» (королева Пальмиры), называя Джакомо Лонгином (по имени философа, бывшего министром Зиновии, или по имени римского сотника, который, вместо того чтобы прикончить Христа на кресте, раздробив ему колени, просто проткнул ему бок своим копьем?). В письме к ее брату Эрнесту он радовался тому, что был превосходным наставником, отеческим, бескорыстным. И в самом деле, он проявлял постоянную участливость и бдительную заботу в этой не свойственной для себя, даже, по правде говоря, поразительной роли духовного и интеллектуального руководителя, которому исповедовалась и доверительно рассказывала о себе молодая девушка. Без малейшей двусмысленности со стороны старика, он особо это подчеркивал. Теперь он пользуется своим «красноречием, чтобы давать благородным девицам уроки мудрости», внушает Сесиль «любовь к истине, умеренность, послушание, благородную гордость, ничем не походящую на высокомерие, и, наконец, все добродетели, созданные для ее пола и соответствующие чести».

Просто сон какой-то. Априори трудно было себе представить авантюриста, хоть и в отставке, пылкого обольстителя, хоть и остепенившегося с возрастом и проблемами со здоровьем, отшельника-библиотекаря-энциклопедиста из Дукса в образе дотошного и чуткого моралиста. Время его проповедей в церкви Святого Самуила давно миновало. И все же… Он бдит, советует, увещевает, отчитывает, если нужно. В определенный момент у него складывается впечатление, что его дорогая Сесиль в какой-то мере заочно влюблена в графа Вальдштейна. Она, в самом деле, расспрашивает «о его лице, манерах, увлечениях, забавах, вкусах» у всех, кто с ним знаком. «Мое любопытство удовлетворили, и в конце концов каждый сказал, что Вальдштейн – человек большого ума, и ума необычайного; это значило, что он соответствует моему идеалу, я была в восторге, в восхищении и доверилась бы в этот момент любым магическим силам мира, чтобы увидеть моего благодетеля. Я не знаю, дружба ли это, любовь или иное чувство говорит во мне за него, но совершенно точно, что я его люблю и лелею, как отца. Однако я не знаю, должна ли желать с таким нетерпением лично познакомиться с графом». Казанова сильно этим раздражен. В этом следует видеть не столько проявление старческой ревности, столько желание оградить чересчур сентиментальную и наивную девушку от горьких и тягостных разочарований. Он знает, до какой степени химеричны подобные представления, ведь ему был известен характер графа, ведущего себя с женщинами более чем небрежно, а увлеченного в основном лошадьми. Он прекрасно сознает, что Сесиль позволяет себя увлечь романтическому воображению и лелеет неразумные надежды на разделенную страсть, на любовь с первого взгляда. Их дружба чуть не прервалась. Он прочитал ей нотацию, грубо открыл ей подлинный характер графа. По счастью, Сесиль, покорная и послушная, попросила прощения, приняла его наставления и даже попросила о других, касающихся правил поведения. Во всяком случае, она вскоре поняла, до какой степени заблуждалась.

Когда дело Вальдштейна было закрыто, переписка продолжалась без перебоев, хотя дочерняя любовь Сесиль становилась все более настойчивой. Она хотела знать о своем дорогом Казанове все: его имя, полученное при крещении, его возраст, его жизненный путь. В конце концов он удовлетворит ее любопытство, написав для нее «Краткий очерк своей жизни», правда, очень сжатый, если текст, найденный в его бумагах в Дуксе, – тот самый, что он послал своей подруге. На самом деле вероятно, что Казанова прислал ей более полную исповедь и наверняка более компрометирующую для него самого и для некоторых особ из его окружения. По этой причине он попросил ее, а она обязалась (хотя то была для него дорогая жертва) «предать эти дорогие строки огню».

Я предполагаю, что в некоторые дни Казанова тяготился дружбой своей молодой подруги. Но по правде говоря, развлечения и случаи поговорить с очаровательной девицей в Дуксе были столь редки…