Прокаженная - Гелена Мнишек

Однако эту мысль он не стал развивать, не хотелось даже допускать ее — потому что рассчитывал, что Стефа займет в его жизни определенное место, а отступаться от этого он не собирается…

Покойная не была жительницей Ручаева, но на похороны пришли многие соседи. Гроб поместили в фамильный склеп Рудецких, откуда его должны были потом перевезти в имение Рембовских.

Когда траурный кортеж направился к кладбищу. Нарницкий предложил Стефе опереться на его руку, но она отказалась. Шла чуточку сбоку, увязая в снегу, по самому краю расчищенной дорожки. Черные платье и вуаль прибавили изящества ее фигуре. Она шагала печальная, задумчивая. Последний раз она видела бабушку год назад, еще в те времена, когда Пронтницкий наезжал в Ручаев, добиваясь ее руки.

Седая старушка, крайне добродушно со всеми обращавшаяся, пользовалась всеобщим уважением. Лицо ее, хоть и увядшее, сохранило выразительность черт, хранивших отпечаток некой трагедии, пережитой на заре жизни. Стефа была словно бы ожившим портретом бабушки в юности, что неопровержимо доказывали старые фотографии.

С раннего детства, впервые услышав смутные недомолвки о некой печальной истории, пережитой бабушкой в юности, Стефа чрезвычайно заинтересовалась этим. Но никто не хотел ей ничего рассказать. Когда она, не находя места от любопытства, спросила наконец бабушку прямо, старушка побледнела и запретила настрого на будущее задавать ей такие вопросы…

Бабушка Стефа давно жаловалась на сердце, и окружающие старались не причинять ей ни малейших волнений. Именно потому ей долго не говорили про отъезд Стефы в Слодковцы, старушка и так перенервничала, узнав о разрыве внучки с Пронтницким.

Внезапная смерть бабушки оставалась для Стефы загадкой. На все ее вопросы отец отвечал:

— Потом все узнаешь.

«Может, здесь и я сыграла какую-то роль?» — думала Стефа.

Любопытство не давало ей покоя, а поведение отца беспокоило. Сердил ее и Нарницкий. Стефа легко угадала, что он намерен добиваться ее руки, и решила сразу же после похорон, не мешкая, возвращаться в Слодковцы. Перед глазами у нее стоял Вальдемар — такой, каким он ей запомнился во время короткого, но столь многозначащего свидания в парке. Именно тогда она открыла, что любима. То, что любит, она поняла уже давно. Во время его долгого отсутствия Стефу убедила в том тоска, столь же сильная, как и любовь. Когда при прощании он поцеловал ей руку, жар этого поцелуя потряс ее. Она вновь видела его санки, стоявшие рядом с каретой. Яцентий сказал, для чего они здесь — Вальдемар должен был сопровождать ее на станцию. Но что-то ему помешало. Быть может, пани Идалия? Но ее он не послушался бы. Значит, пан Мачей?

Острая боль пронзила сердце Стефы, но она понимала: трудно требовать от старого магната, чтобы он одобрял поступки внука… Мысли эти усиливали ее печаль… и словно бы отрезвляли.

— Я не должна, не должна думать о нем! — повторяла она упорно. — Не должна думать о…

Шагая по рыхлому снегу, она устала, раздумья о Вальдемаре утомляли ее. Стефу охватило тупое равнодушие. Когда подошел Нарницкий и вновь предложил руку, она не отказалась, тяжело опершись на его плечо. Они не обменялись ни словечком. Стефа склонила голову и прикрыла глаза. Пыталась вообразить, что идет под руку с Вальдемаром, но это ей не удавалось — с Вальдемаром ее нынешнего спутника никак нельзя было сравнить… Она вздрогнула. Нарницкий наклонился к ней:

— Кузина, тебе не холодно? Может, ты устала? Садись в санки, я провожу.

— О нет, я пойду пешком.

Нарницкий, поглядывая сбоку на ее нежный профиль, видел ее состояние, но относил его целиком за счет похорон. Серый мглистый день и длинная процессия, шагавшая под гору за черным катафалком и крестом, навевали печальные мысли. У подножия пригорка чернели высокие ели, окружавшие кладбище, перемежаемые густыми зарослями кустов. Щебетали оставшиеся на зиму птицы, мешая свои голоса с монотонными, прерывавшимися порою нотами погребального песнопения. Неизмеримая печаль витала над процессией. Пронзительный звон колокола провожал ее; мрачные ели встречали. Процессия выступала медленно, величественно, сопровождая меж деревьев и крестов еще одну людскую душу, претерпевшую столько огорчений от жизни…

В погребальной процессии всегда скрыты печаль и угроза. Человек ощущает беспокойство и трепет страха, но в нем пробуждается и любопытство — что же ожидает там? Что откроется пред душой человеческой? Стефа, крайне впечатлительная, переживала все это особенно остро. Впервые в жизни смерть показалась ей страшной, впервые она столь четко осознала, что любит жизнь и мир. И не скрывала уже своих чувств от себя самой, любила Вальдемара всей силой юной души. По сравнению с этими новыми чувствами давняя симпатия к Пронтницкому была каплей в океане, а сам Пронтницкий — карикатурой, червячком. Ибо все возвышенное подавляет низменное. Плевелы могут быть яркими, но даже скромный колосок затмевает их…

Молитвенные напевы, колокольный звон, запах ладана — все погружало Стефу в тоску, ее живое воображение рисовало картины одна угрюмее другой. Она не противилась даже навязчивому присутствию Нарницкого — лишь бы забыться, снять тяжесть с души.

Часа через два после возвращения с кладбища из Слодковиц пришла соболезнующая телеграмма за подписями обоих Михоровских, пани Идалии и Люции. Была еще одна, направленная Вальдемаром лично Стефе, выдержанная в не столь церемониальном, сердечном тоне. Вальдемар сообщал еще, что пан Мачей внезапно занемог. Известие это крайне взволновало Стефу, на щеках ее выступил румянец, и все сразу поняли — что-то произошло.

— Что же могло случиться? Так внезапно… — сказала она, показав телеграмму отцу. Однако, когда к листку потянулся Нарницкий, Стефа почти вырвала у него телеграмму, не дав прочитать ни слова. Он удивленно пожал плечами. Оставшаяся для него тайной телеграмма небывало его заинтриговала.

Под вечер в Ручаеве осталось совсем немного людей, но Нарницкий не уехал. Стефе пришлось остаться на какое-то время — этого очень просили родители.

Когда они остались с отцом наедине в его кабинете, пан Рудецкий спросил с любопытством:

— Пан Мачей знал фамилию бабушки?

— Знал, — ответила Стефа, побледнев в непонятной тревоге. — Он спрашивал перед самым моим отъездом, и я сказала…

— Но он не знал ее девичью фамилию? Это было бы невозможно! Он же не знал!

— Конечно, не знал, он никогда и не спрашивал… но тогда же, перед дорогой, майорат спросил меня…

— Ах, все-таки спросил!

— Когда я уже садилась в карету. Я сказала.

— Вот как… А когда ты уезжала, пан Мачей был здоров?